Мрак хватает за шкуру, выбивая из реальности, оставляя лишь ощущение безраздельного, всеобъемлющего погружения в дикий водоворот событий, в гущу борьбы и инстинктов. Перед глазами мелькают смертоносные лики, и, жадно облизываясь своими шершавыми языками, скалятся в спину. Короткие, едва слышные стоны их преисполнены ненавистью и отвращением, как и ослабевающие блики чернильных зрачков, что раз за разом приближают исход новой схватки между смертным и нечистью. Лапы несут в темноту; в очередной раз пульсирующие когти взрыхляют землю, пытаясь предотвратить мнимое преследование, и в отсветах луны сверкают звезды, тысячей светил рассекая тёмный небосвод.
От себя не убежишь.

Тайфун очнулся, чувствуя пробирающий озноб в теле, и вновь обнаружил пустеющую подле себя подстилку. Тревога давно жрет его изнутри, сея неясные подозрения в подсознании. Привычка, рефлекс, которого он был лишён вот уже которые сутки — отчасти это и становилось причиной ночных кошмаров.

как долго ты спал?
всю жизнь, до этого момента.

Сумерки сгущались над заснеженным лесом, делая его отнюдь не таким приветливым, как днём, но выбраться из запружённого котами лагеря было единственным разумным решением. Тайфун не стал вдаваться в подробности, предложив Опалённой пройтись — был уверен, что эта вылазка позволит им обоим отвлечься после тяжкого, трудового дня и сбросить бремя испытаний, что свалились по их души за последнее время, которого с наступлением первых снегопадов становилось все меньше. Но жёстко просчитался. Даже оказавшись вдали от стен лагеря, события тяготили, застревая иглой в затылке, а происходящее попросту не отпускало, отражаясь в глазах каждого, в зелёных — немного больше.

— Ты хорошо справляешься со своими обязанностями, — незатейливая похвала оборвалась глухим хрипом, и Тайфун раздраженно тряхнул мордой, прочищая горло, чувствуя оседающую солью  безысходность. Как бы не хотелось бередить старые раны, бесцеремонно влезая в чужую голову своими грязными лапами, странное, гнетущее предчувствие никак не оставляло его в покое, и каждый раз глядя на неё, лишний раз убеждался, что эта ноша для неё слишком объёмна. — но будешь справляться ещё лучше, когда перестанешь себя изводить и начнёшь высыпаться, — его тон стал резче, скрывая за своей менторской призмой искренние переживания.

— Ты возвращаешься в лагерь одна, посреди ночи, не спишь в своей подстилке, — будто вжившись в свою властвующую роль, он склонился в плечах, чтобы уменьшить разницу в росте и приблизил морду к чужой, глядя прямо в глаза. Холод взвился вдоль массивного тела завывающей бурей, неожиданно обдав жаром морду, и настоящим пожаром в груди стала ее близость.

— Что происходит с тобой, Опалённая?

Ничего. На «ничего» у него уже иммунитет выработался, и он переменился в лице, выразительно дёрнув ухом, но не отвел взгляда, стоически удерживая зрительный контакт, так, между прочим, прикидывая в голове, действительно ли она хочет скормить ему эту навязанную ложь. Прошло столько лун, а она — все та же упрямая, абсолютно несгибаемая кошка, подобная ему; и любые попытки раскрытия телесных и душевных ран оборачиваются ещё большим отторжением, потому что отсутствие желания обнажать истинную душу — обычное явление для них обоих.

Впервые, пожалуй, Тайфун не хотел с этим мириться. Не мог позволить ей увязнуть в этой беспросветной, вязкой трясине, из которой сам он уже давно не пытался  выбраться.

— Не верю, — отрезал он, когда  Опалённая решительно заверила его, что не о чем беспокоиться, на что Тайфун недовольно нахмурился, чувствуя поднимающуюся из недр груди бурю: так ли не о чем? Но брови его снова съехали вниз, исказив лоб хмурыми морщинами, точно рассекли массивную морду надвое, когда от новой порции недомолвок по швам затрещало терпение. Тайфун и сам был в напряжении последние дни (всегда), но чего он точно был лишен напрочь — это умения пропускать сквозь себя внешние треволнения настолько, чтобы позволить им отравить собственный разум, пуская по венам яд самоуничижения.

— Достаточно того, что ты думаешь обо мне, обо всем, слишком много, — отведённый в сторону взгляд недобро полыхнул, но голос все же звучал ровно, с непреложной твёрдостью, одним тоном показывая, что ответ его не устраивает; его, в принципе, много, что не устраивает. Пустые тёрки с соседями, барсуки, терроризирующие лес, развал дисциплины в племени, но больше всего — попытки его обмануть или что-то утаить. В конце концов, тогда, в лесу, они многое для себя проясняли, и отчего-то Тайфуну показалось, что теперь между ними не должно быть недосказанностей.

Янтарные глаза впились в хрупкие плечи стоящей рядом кошки, скользнув вверх по линии приподнятого от холода загривка, и вновь от вида заживающего рубца когти непроизвольной впились в землю, лишь вовремя дрогнувший волнением голос остановил Тайфуна от зрительного давления.

— Тебя это так беспокоит? — поднявшийся снежный вихрь внезапно бросил в морду леденящую массу, заставляя его приблизиться, уже не оставляя между ними никакой дистанции, но сделано это было вовсе не от холода, — Куница крепкая телом и духом кошка, выкарабкается, — он мог лишь догадываться об ее чувствах, однако старшая воительница определённо значила для неё больше, чем могло казаться.

— Я понимаю, ситуация тебя тяготит, всем приходится трудно. Но забота на благо племени включает так же и заботу о себе. А то, что я вижу, напоминает больше самоистязание.