Начало игры

Сухие, местами надломленные, ветви редких деревьев мерно покачивались на ветру и натужно скрипели. Они стонали от боли и молили о скорой кончине, но никто не откликался на их зов: мало кто забредал в эти гиблые земли, а, оказавшись случайно, тотчас стремился унести лапы как можно дальше. И Льняноглазка их понимала: ей тоже было не по себе среди щербатых пней, оставшихся от некогда густого леса, голых накренившихся стволов и размеренного скрипа – дыхания мёртвых деревьев.

В прожилках надтреснутой коры ей чудилось затаённо тлеющее ржавое пламя; виделось, как с каждым особенно сильным порывом ветра оно норовит взорваться снопом жгучих искр и уничтожить всё, до чего сможет только дотянуться. Вот только уничтожать было уже нечего. Под лапами стлалась чёрная выжженная земля, припорошенная снегом, а над головой – такое же угольно-чёрное небо, вобравшее в себя пепел погибших в агонии деревьев.

Когда-то пожар, подобный минувшему, бушевал и на территориях её племени; её мать сгорела в том пламени заживо. И Льняноглазке до сих пор снились её крики.

«Соберись, ты близко. Она близко. Нужно идти, идти-идти-идти, здесь опасно».

Тревожно дёрнув кончиком хвоста и заставив голоса ненадолго утихнуть, кошка приникла к снегу и крадучись направилась вдоль Гремящей тропы. Ветер, что в подлеске неподалёку, где она таилась последние несколько дней, казался ей лишь лёгким дуновением, на открытой местности неожиданно окреп и теперь нещадно трепал шерсть и сыпал в глаза ледяным крошевом. С таким сильным ветром и без единого уцелевшего дерева, чью кору можно было бы пережевать, а затем втереть в шерсть и притупить запах, о её присутствии будет известно за многие лисьи хвосты вокруг. Льняноглазка нахмурилась и ускорила ход.

Она не заплутала – так она самозабвенно и настойчиво уверяла себя в течение пяти дней, что застряла здесь, – ей просто нужно отыскать путь дальше.

Дикая степная кошка, за долгие луны своих скитаний она одичала ещё больше. Льняноглазка сторонилась других котов и их общин, и те немногие сородичи, что встречались на её пути, словно понимали, что перед ними – осквернённая Тьмой, и держались с опаской и настороженностью. Кто-то был сердоболен и доброжелателен и даже пытался помочь, но в разы чаще её пытались обмануть, прогнать или попросту убить: придушить или оставить истекать кровью забавы ради, разорвать в клочья или пустить на корм псам.

И последний кот, которому Льняноглазка рискнула довериться – гладкошёрстный исполин с манерной речью и мерклым взглядом, – учтиво угостил её рыбой, а затем ни с того ни с сего схватил за загривок и вышвырнул в реку, сыпля громкими проклятьями. В те бесконечные часы она, глотая омерзительно тёплую цветущую воду и отчаянно сражаясь со стихией, для борьбы с которой рождена не была, думала, что его угрозы станут последним, что она услышит в своей жизни, а привкус гнили на языке – последним, что почувствует.

Течение унесло её далеко от племенных земель. Едва дышащая, еле живая, но всё ещё – живая, Льняноглазка выбралась на отмель и упала там же, где лапы её нащупали твёрдое дно: в грязный ил, – и поклялась больше никогда никому не доверять. У неё не было в запасе девяти жизней, чтобы так необдуманно рисковать, а у Древолома – была только она одна.

При мыслях о возлюбленном ей стало дурно; глаза неприятно защипало, и одиночка часто заморгала, встряхнулась и короткой перебежкой перебралась в глубокую рытвину, чтобы переждать особенно сильный порыв ветра.

– Где же ты?.. – ломко выдохнула она и бесцветно посмотрела на свои лапы. Уставшие, вечно сбитые и исцарапанные, когда они откажутся сделать ещё хотя бы шаг, настанет крах всему. Тьма восторжествует, и душа Древолома никогда не отыщет верной тропы в угодья предков. – Как мне тебя найти?

Льняноглазка не выследила тех псов, что утащили его. Не отыскала ни его тела, чтобы ночным бдением – ритуалом таким же древним, как и сам Воинский закон, – проводить его в Звёздное племя как подобает; не нашла и намёка на то, что он всё же спасся. Древолом словно исчез, канул в никуда. И одни предки знали, что с ним сталось, но жестоко молчали.

«Твоя тьма поглотила его…»

– Замолчи! – в отчаянии взвыла Льняноглазка, вздыбила загривок и пружинисто вскочила на пригорок. – Ты лжёшь! Вы все – обманщики! Я найду его, и…

«…Посмотри, – неожиданно перебил её удивлённый шёпот. – Он здесь! Он пришёл, посмотри! Он нашёл, нашёл! Обернись! Ха-ха-ха, а она даже не смотрит!»

Температура как будто разом упала на десять градусов. Одиночка тотчас пригладила шерсть и недоверчиво, робко, боясь дать себе даже малейшую ложную надежду, но с предательским – жадным, алчущим – трепетом в груди, обернулась. Ветер ненадолго затих, и взвесь мелких снежинок мерцала в тусклом лунном свете серебряной пылью; очерчивала острые изломы чёрных деревьев и высветляла рыжие подпалины на шерсти крупного кота. Льняноглазка вздрогнула и пристально уставилась в кажущийся до боли знакомым силуэт. Широкие плечи, крепкие лапы и длинная, не то медно-бурая, не то приглушённо-рыжая, всклокоченная шерсть.

Сердце отдалось глухим ударом раз, другой – будто бы на пробу, проверяя, а не рассыплется ли на части, – а затем сорвалось в неистовое биение. Этот кот был ей знаком очень и очень хорошо.

«Неужели?» – расцвела на губах счастливая улыбка, и Льняноглазке показалось, что весь окружающий мир выцвел до пепельно-серого оттенка, оставляя яркий оттенок лишь там, впереди неё.

Её путеводная звезда – единственный источник света в вязкой тьме долгих ночей и Тьме им сопутствующей, – он стал ещё красивее, чем она помнила его. Выше, крепче, несколько грубее, но не утратив своей природной харизмы и плавности движений.

Боясь перевести дыхание, опасаясь моргнуть и понять, что всё это ей привиделось и исчезнет тут же, кошка сделала один осторожный шаг вперёд. И каковым же было её облегчение, когда она поняла, что фигура напротив не только не тает, но даже, наоборот, – довольно быстро движется к ней. И если это было сном, насмешкой подсознания или иллюзией, то просыпаться она наотрез отказывалась.

Льняноглазка не имела привычки плакать. Она не плакала, утопая в речной воде или зализывая свежие раны; сдавленно, а позже – и во весь голос, скулила от боли, но не проронила и слезинки, когда неделю подволакивала вывихнутую в драке лапу, а потом какая-то сердобольная одиночка активно, но неумело вправляла её всю ночь и смогла лишь с шестой попытки. Она терпела и мучения свои стойко сносила как расплату за скверну, но сейчас…

Сейчас её мордочка была мокрой от слёз, и шерсть на щеках покрывалась первым налётом инея. Как буро-кремовые тона перекрывались снежной белизной, так и в душе её выгорал мрак, оставляя после себя очищенные нетронутые пространства.

– Льняноглазка! – окликнули её, и одиночка тихо засмеялась сквозь слёзы и сделала ещё один шаг вперёд. – Я нашёл тебя, Льняноглазка!

– А я знала, что всё-таки найду тебя, Древолом…

В глухой тишине выжженной, опустошённой местности каждый шаг буро-рыжего кота отдавался звучным скрипом и разносился на многие лисьи прыжки вокруг. Наст крошился под его мощными лапами, а мелкие снежинки взметались ввысь, потревоженные пушистым хвостом. Тонкие ветви с жалобным хрустом ломались под неумолимым натиском и склонялись к земле, и Льняноглазка вдруг почувствовала себя точно такой же, подобной им: слабой, иссушенной, измождённой и не способной дать отпор. Она не согнётся, но сломается, стоит ему надавить. И не выправится больше никогда.

Вот только едва ли Древолом причинил бы ей боль. Но кот, решительно движущийся к ней, – не был им.

В рваном просвете туч промелькнул круглый лик луны и вскользь осветил чужака; выделил черты его морды – не те, совершенно не те, что так хотелось ей узреть, – обозначил силуэт и тотчас скрылся за угрюмой тёмно-серой пеленой. Трусливо затаился, как будто боялся ответной реакции на шалость, и совестливо отвёл взгляд, только бы не видеть последствий своего деяния; оставил двух котов внизу предоставленных самим себе, в темноте, смятении и разочаровании.

Льняноглазке показалось, что вместо морозного воздуха она дышит раскалённым дымом. Окружающий мир всколыхнулся, зашёлся рябью и зашипел, плавясь от пробудившегося пламени давнего пожара. И лишь через несколько секунд она поняла, что источник шипения – она сама.

Улыбка её угасла, исказилась и застыла на губах некрасивой линией. Кошка затихла и выпустила когти; пропустила очередной вдох и оцепенела, не в силах до конца поверить в увиденное и принять это.

Она его узнала. Узнала прежде, чем он приблизился; намного раньше, чем он назвал себя, но гораздо позже, чем следовало, чтобы вовремя унести лапы. И теперь Льняноглазка вновь почувствовала себя в западне. И хотя поблизости больше не шумел стылый водопад, как когда-то, ощущения были всё теми же: терпкая горечь, тоска, едва ли уцелевшая надежда на лучшее и всепоглощающий страх – первородный инстинкт, твердящий: «Беги-беги-беги! То, что для тебя весь мир, для него – ничто! Он уничтожит тебя!»

Шаг вперёд, синхронный с её – назад, – и перед ней замер Штормогрив. Последний племенной кот, которого она увидела прежде, чем уйти. Последний племенной кот, которого она хотела бы увидеть снова.

— Древолом? —Льняноглазка поморщилась, стоило ей услышать дорогое сердцу имя из чужих уст, но смолчала. — Да, в каком-то смысле я могу быть древоломом.

«Нет, не можешь!» — яростно полыхнуло в груди, но она сдержалась, с недоброй настороженностью всматриваясь в черты морды бывшего соплеменника и выискивая в них насмешку.

Но так и не нашла её. Штормогрив был серьёзен, но спустя мгновение он осознал свою оплошность; исправился, как будто в этом была необходимость. Как будто она могла забыть его и действительно не узнать.

Холод неприятно коснулся щеки, оцарапал кожу и овеял усы, и одиночка запоздало сообразила, что всё ещё плачет. Одним быстрым движением она провела языком по запястью и торопливо, неаккуратно, больше размазав, чем действительно избавившись от солёной влаги, вытерла глаза.

— Ты ошиблась. Я Штормогрив, — поведал рыжий кот, нечитаемым взглядом изучая собеседницу. Льняноглазка горько улыбнулась, понурилась и отвела взгляд в сторону, но с места не сдвинулась. — Я правда искал тебя. Мы можем вместе вернуться домой. Я защищу тебя.

— Мой путь ещё не закончен, Штормогрив, — тихо, но твёрдо отчеканила она. Голос был слаб, тонок и низок из-за долгого молчания, но лишён дрожи неуверенности. — И я сама в состоянии защитить себя. – Горделивая ложь, способная провести разве что наивного простака, но воитель напротив неё не был таковым. Его подобным не одурачить.

И они оба это знали.

Льняноглазка не видела ни одной причины принять предложенную помощь. Однажды Штормогрив напал на неё – зачем и для чего, она до сих пор не знала, — и что могло помешать ему сделать это снова? Он, как и все прочие коты на её пути, был опасен: нёс боль, страх и унижение, — и ей бы следовало держаться от него подальше, а лучше — прямо сейчас сорваться на бег и скрыться в близлежащем подлеске, который она успела изучить вдоль и поперёк; запутать следы, вырваться из витиеватых петель их цепочек и исчезнуть из его жизни — раз и навсегда.

— Конечно, я не Древолом, — спокойно выдохнул воин, не подозревая о мыслях одиночки или старательно делая вид, что верит её безмолвию. И стал медленно приближаться. Льняноглазка напряглась и незаметно врыла задние лапы в снег поглубже, готовясь к прыжку. — Но ты нужна мне, Льняноглазка. — И тотчас вздрогнула, точно получила хлёсткую пощёчину, и оступилась. — И племени.

— В племени много смелых и достойных воителей, – упрямо покачала она головой, выравнивая дыхание, и нерешительно приблизилась к Штормогриву. С осторожностью, помня о его острых когтях, что некогда пытались дотянуться до неё, бело-бурая кошка коснулась его груди. – Таких, как ты. – И тут же отдёрнула лапу, словно обжёгшись, и подалась назад. – И тебе лучше остаться там, с ними. Им ты нужнее…

«…нужнее, чем мне», — повисло в воздухе недосказанное, но Льняноглазка так и не нашла в себе сил договорить. Что-то сковывало её изнутри: жгучий ли взгляд жёлтых глаз напротив или же собственные страхи спровоцировать собеседника на агрессию или даже на бросок, — она не знала. И знать не хотела.

Её племя – её семья – осталось в памяти размытыми образами котов, среди которых она росла и жила. Тёплых чувств к ним не стало: их вытравила прогорклая Тьма, очернив всё, что было ей прежде дорого. Льняноглазку с ними давно уже ничего не связывало, даже тогда, ещё задолго до её бегства. Ни с ними, ни со Штормогривом.

— И… Ты искал меня? – вдруг вспомнила она его первую фразу и недоверчиво склонила голову набок. — Для чего?

Она выслеживала Древолома, но так и не нашла ни одного упоминания о нём. А Штормогриву удалось то, что ей оказалось не по силам. Его везение было всяко лучше её. И одиночка была готова возненавидеть его за это.

Он был в том патруле в тот роковой день, вернулся тяжело раненым, а Древолом – не вернулся вовсе. И сейчас стоял, цел и здоров, и открыто смотрел ей в глаза, словно смеялся над её горем одним своим присутствием; точно напоминал о том, кто мог бы стоять на его месте. Льняноглазка помнила, что тогда тоже спутала их и бросилась к нему, Штормогриву, истерзанному, окровавленному и нуждающемуся в помощи, а после в ужасе отшатнулась, поняв, что он не погиб. Поняв, что погиб не он. Помнила, как всё же нашла в себе силы прийти к нему в палатку целителя и извиниться. И как той же ночью малодушно покинула племя.

«Я нашёл тебя». – Он шагнул за ней, кошкой, которая была ему никем, в самое пекло и уцелел.

«…А уцелел ли?» — И взгляд невольно выхватил россыпь шрамов на медно-рыжей шкуре.

Их было много, в разы больше, чем ей удалось запомнить раньше. Льняноглазка не знала их точный узор, но следы чужой жестокости определённо стали глубже, шире и длиннее. Штормогрив был усеян напоминаниями о минувших битвах и сражениях, и где-то там наверняка были и те, что он получил по её вине; получил, следуя за ней, такой же потерянной, как и он сам, одинокой душой.

— Как ты забрёл так далеко от племенных земель? — виновато, с мольбой и преотвратно скрываемой жадностью, спросила она. Его сила, его тайна могли помочь ей отыскать возлюбленного. — Или… подожди. — Одиночка нахмурилась и тревожно заозиралась по сторонам, как будто иссохшие почерневшие стволы могли дать ей ответ. И они неожиданно дали. Но совсем не тот, что ей требовался. Выщербленное лапами Чудовищ полотно Гремящей тропы, густой ельник и ровные степи вдалеке – эти места она знала с самого детства, но признала их только сейчас. Непростительная ошибка, страшная, но нелепая и до абсурдного глупая. – Нет-нет-нет, — с ужасом прошептала Льняноглазка и в отчаянии оглянулась на Штормогрива.

Точно он один был способен дать ей ответ, который её бы устроил. Словно только в его власти было опровергнуть единственный вывод, к которому она пусть и скоропалительно, но верно пришла.

Она проделала долгий путь, а в итоге сделала большой крюк и вернулась к племенным землям. Туда, где властвовали коты-воители, а над их головами царило Звёздное племя, предавшее её. Гиблый край, пристанище Тьмы и мрака, он обманул её и повернул её лапы в свою сторону. И Штормогрив – его агонизирующее пламя – был первым предвестником грядущего несчастья.

Одиночка ощутила, как к горлу подкатывает тошнотворный ком, а всполохи огня, переливающиеся в шерсти воителя, жадно тянутся к ней. Она чувствовала запах палёной шерсти, а ещё – непрекращающуюся боль в груди. Тупую, мучительно пульсирующую и не стихающую ни на миг: пламя пожирало её сердце, а вместе с ним и бледную надежду отыскать Древолома.

Быть может, она и не была нужна ему совсем; её путь для него ничего не значил, и он проклинал её, вместо того, чтобы ожидать, когда же она явится. Возможно, он давным-давно покинул эти территории и небеса и даже не знал о её стараниях. Вот только Льняноглазка не могла его отпустить; немало лун минуло с момента его исчезновения, но всё ещё – не могла. А потому ощущала его дыхание в прикосновении ветра, слышала его голос в отзвуках эха и смех – в журчании ручьёв.

Он мог умереть, его кости могли белеть на солнце или гнить в земле раздробленными осколками, но для неё он был всё ещё жив – везде и всюду. И ей стоило лишь отыскать средоточие его души, и тогда она сумеет вернуть его. Или же отпустить окончательно.

«Она колеблется. Волнуется, глупая. Она никогда не найдёт его. Да нет же, найдёт! Ищи, ищи его! — зашелестели голоса — неизменные спутники её бескрайнего одиночества. — Он помешает. У неё не получится. Прогони его!»

— Тебе лучше уйти, — резко вынырнув из собственных рассуждений, просительно, почти жалобно протянула Льняноглазка и с мольбой заглянула в глаза Штормогриву. — Пожалуйста.

Отредактировано Льняноглазка (02.03.2019 00:22:32)

Он не послушался её. Казалось, Штормогрив слышал каждое её слово, но переиначивал их все на свой лад, искал свою выгоду, одному ему известную, и находил её. Он не отступил и не ушёл, даже не подумал о том, что так будет лучше для них обоих – Льняноглазка видела это по его глазам, полным болезненной тяги и отчаяния; замечала в каждом коротком жесте и ощущала в низком тембре его голоса. И ничем не могла ему помочь.

Ведь она не любила Штормогрива, совсем-совсем не любила, ничуть. Он был хорошим котом, отважным и честным, преданным Воинскому закону и своему предводителю, но рядом с ним Льняноглазка была спокойна – до тех лишь пор, пока он не выпускал когти и не обнажал клыки. В её животе не порхали бабочки при виде его пламенно-рыжей шерсти и медовых глаз, не кружились и не трепетали, но сидели смирно, сложив крылья; кровь её не закипала, и дыхание не сбивалось до рваных, жадных глотков воздуха. Она не чувствовала себя хорошо или как-то по-особенному плохо, находясь вблизи него. Она чувствовала себя… никак.
Штормогрив был замечательным котом, и только.

Но Древолом исчез, забрав с собой её сердце, и Льняноглазка осталась совсем одна, разбитая и потерянная. И так уж вышло, что у неё со Штормогривом осталось одно сердце на двоих, наверняка такое же растрескавшееся, нездоровое и кровоточащее, каким было и её собственное. Она не знала до конца, как воитель относится к ней и хотел ли он разделить с ней своё сердце, но отчего-то была уверена, что за любым другим соплеменником он бы не пошёл – не с такой целеустремлённостью и упорством. И её это пугало. Пугала его самоотверженность, его порывистость и нетерпеливость; пугал его азарт и та страсть, с которой он подходил к каждой попытке уговорить её вернуться в племя. Было в этом что-то неправильное, маниакальное и опасное. Всего несколько её слов – и вот уже Штормогрив был готов положить свою верность предводителю и племени, в котором вырос и жил, к её лапам и отправиться вместе с ней куда угодно. И Льняноглазка не понимала, когда и как сумела обрести такую власть над ним.

– Нет, ты должен остаться. – Ей не нужны попутчики. Это испытание лишь для неё одной, и она преодолеет его в одиночестве. Или не преодолеет вовсе и сгинет в чужих землях. – Не гневи Звёздное племя.

Ветер смягчился, и стало немного теплее. Одиночка бегло скользнула взглядом по окрестностям и с неудовольствием поёжилась: так долго находиться на открытой местности она не планировала, но бывший соплеменник был напорист и так просто сдаваться не желал. В этом они были похожи: оба шли до самого конца, не страшась трудностей и невзирая ни на что. Вот только если её цель была вполне ясна и конкретна, то ради чего затеял это всё Штормогрив, всё ещё оставалось загадкой. Но ненадолго.

— Я искал тебя, — подтвердил он, и Льняноглазка встрепенулась и вернула ему настороженный взгляд. Воитель мелко дрожал, но голос его был твёрд. А фразы, срывающиеся с его губ, хоть и были полны печали, но били наотмашь, не щадя и не жалея, и все, как одна, попадали точно в цель. — Тяжело забыть, как ты смотрела на меня тогда, в последний день. Как на кусок тухлого мяса, да, Льняноглазка?

Одиночка вздрогнула и прижала уши к затылку. Хотела бы она не слышать ничего из того, о чём он говорил, но не могла. Штормогрив был прав, прав от самого первого до самого последнего своего слова. И ей стоило это проглотить, стерпеть и не пытаться оправдаться. Потому что однажды она уже попробовала, и, видят Предки, загладить вину у неё не вышло — бывший соплеменник напомнил ей, как жестоко она поступила, и в сердце его ещё тлела обида на неё.

— Прости меня, я так виновата, — беззвучно прошептала Льняноглазка, и глаза её вновь неприятно защипало. — Это не так. Всё не так! Пожалуйста, перестань…

Она не успевала за ходом его мыслей, не могла вклиниться в его монолог и не понимала, как он мог, испытывая столько негатива, искренне желать видеть её подле себя. Штормогрив сердился на неё и до сих пор помнил о её проступке. И в то же время улыбался. И её, бывшую воительницу, смелую и храбрую сердцем, пробирала дрожь от его отвратительно реалистичной улыбки; от плавных перемен его интонаций и цепких взглядов, которые должны быть предназначены кому угодно, только не ей. Льняноглазка отчего-то была уверена, что покинула племя, не оставив никого в обиде. Но, похоже, ошиблась даже здесь: Штормогрив был откровенно зол, хоть и озлобленность свою отрицал. И он искал её, чтобы высказать накипевшее, чтобы напомнить, какую боль она ему причинила, и если дело было только в этом, то обида его была очень сильна. И Льняноглазке нечем было заслужить его прощение: у неё ничего не было. Ничего, что она могла бы ему предложить.

Ничего, кроме…

— Можешь забрать мою жизнь, если хочешь, — опустошённо предложила она и устало переминулась с лапы на лапу. Может быть, в Тёмном лесу ей повезёт больше, и она сумеет отыскать возлюбленного там и вырвет его из когтей Тьмы. А Штормогрив наконец-то простит её и обретёт душевный покой. — Если этого будет достаточно.

Но воитель продолжал говорить. Он изливал на неё потоки слов, и с каждой его оброненной фразой и шагом вперёд её сопровождающим одиночка цепенела всё сильнее. Не смерть её была нужна ему, но она сама. Штормогрив хотел заботиться о ней, хотел оберегать её и просыпаться вместе с ней в одной палатке. Ему нужна была она, нужна была её жизнь, но совершенно в ином ключе, нежели Льняноглазка могла предполагать ранее. Выпустив когти, она впилась ими в землю. Ей стало дурно.

— Не надо, не говори ничего, перестань, — в ужасе забормотала она и отшатнулась от бывшего соплеменника, оставив на снегу ровные борозды — следы от когтей.

Как будто, не озвучь он своих мыслей вслух, они не стали бы явью. Как будто все его чувства к ней, невысказанные и запертые в груди, обратились бы в ничто, умолчи он о них. До какого же отчаяния дошёл Штормогрив, был доведён ею же, что всё-таки решился высказаться и переступил эту черту, заранее зная, что не сможет вернуться? Для его лапы там не найдётся опоры, и он уронит своё сердце и разобьёт его на тысячи осколков. Потому что некому будет подхватить его и не позволить случиться непоправимому.

Потому что она, Льняноглазка, чувств его не примет.

— Я не больна, — с тоской покачала она головой и горько улыбнулась. — Ты не понимаешь. Ни ты, ни кто-либо ещё — вы просто не видите то, что вижу я. Не слышите и не знаете, что я… Я… — Её голос сорвался, хвост беспокойно заметался из стороны в сторону, пачкаясь в грязном тающем снегу, а глаза влажно заблестели. — Я хочу вернуть его домой так же, как и ты — меня. Вот только я здесь, перед тобой, а он… — Губы её задрожали, и кошке пришлось прерваться, чтобы найти в себе силы продолжить. — Где он? Почему его нигде нет?.. А может, это ты прячешь его от меня? – осенённая внезапной догадкой, Льняноглазка оскалилась и выступила вперёд.

Шерсть на её загривке агрессивно вздыбилась, и длинные тени мёртвых деревьев заскользили к одиночке, сплетаясь у её лап змеиным клубком.

«Он, это всё он! Он в ответе! – зашептались голоса поблизости, подстёгивая и подначивая. – Сосредоточься! Беги! Он опасен!»

– Так вот почему ты пытался вернуть меня в племя ещё тогда: ты с самого начала знал, что моё путешествие будет бессмысленным, не так ли? Ты всё это время искал меня, чтобы посмеяться надо мной? Что ж, у тебя получилось! – Льняноглазка рычала, хрипела и давилась гневом, едва сдерживаемыми рыданиями и обидой. От былых проблесков сочувствия к Штормогриву не осталось и следа. Он обманул её, сделал посмешищем и наверняка хорошо повеселился, наблюдая за ней. – И теперь ты думаешь, что сумеешь задурить мне голову рассказами о вкусной дичи и мирной жизни в племени после всего этого?!

Он, Штормогрив, был тем самым пламенем, уничтожившим её жизнь. Пламенем Тьмы. Сильным, жестоким и беспощадным. И против него у неё не было и шанса.

Глухо зарычав, Льняноглазка напружинила лапы и первой бросилась на бывшего соплеменника.

Отредактировано Льняноглазка (10.03.2019 21:07:21)

Штормогрив отпирался. Пытался оправдаться и всё бормотал какие-то глупости, но Льняноглазка его уже не слышала. Он произнёс имя Древолома, её Древолома, небрежно, вскользь, точно намеренно швырнул ей в морду пучок мокрой травы, и стерпеть обиды одиночка не смогла. Воитель мог сколько угодно называть её безумной и лгать ей, мог потешаться над её горем и нарочно, с особой изощрённостью и интересом, задевать обнажённые слабые места, но оскорблять память дорогого её сердцу кота пренебрежительным тоном не имел права. Это была не его боль и не его печаль.

«Убей его! Сделай ему больно! Отомсти! Сосредоточься, он опасен! Опасен-опасен!» – И за свою раскроенную на части душу Льняноглазка ещё поборется.

Её когти скользнули по его морде, и меж подушечками лапы заструилась горячая кровь. Она пахла остро, пьяняще, и вид её, капающей на рыхлый пепельно-серый снег, кружил голову. Одиночка с болезненным удовлетворением отметила, как искривилась морда Штормогрива: сначала черты её исказились гримасой ужаса, а затем и его губы изогнулись в кривой полуулыбке. Он закричал, и крик его заставил кошку отшатнуться и отдёрнуть окровавленную лапу. Торопливо вытерев её о снег, точно избавляясь от грязи, она приникла к земле и вновь бросилась на противника. Молча, не отвлекаясь на его злобу и ярость, всплесками оглушительного хохота и нелепых домыслов исторгающихся из его нечистой, залитой свежей кровью, пасти. Сосредоточенно и расчётливо, как и положено одиночке, которой она стала. Которой её сделала паршивая жизнь вдали от дома, полная лишений.

Льняноглазка никогда не подозревала Штормогрива в убийстве. Он был тяжело ранен, едва не погиб, и мысль о том, что он мог подставить Древолома, а затем нарочно попасться собаке, в голове не укладывалась. Он не так её понял, вновь переиначил слова бывшей соплеменницы так, как ему хотелось, чтобы обвинить её в бесчестии и помутнении рассудка, но переубеждать его она не собиралась. Ощерившись, кошка сгруппировалась и легко перелетела через почерневшее бревно, о которое так удачно споткнулся Штормогрив. Его удар прошёлся вскользь, едва ли задев её, а когти Льняноглазки нашли свою цель.

Её лапы утопали в огне его шерсти, а разгорячённое дыхание воителя опаляло её шею и заставляло морщиться от близости последнего и громкости его воя. Ему было больно, нестерпимо больно, и одиночка была бы не прочь отступить, но Штормогрив не позволил и сам приник к ней. Он прижался к Льняноглазке всем телом, агрессивный и источающий злобу, и она выпустила когти до боли и судороги в собственных лапах, проникая под его кожу ещё глубже.

И что-то подсказывало ей, задыхающейся в его густом запахе, окружённой языками пламени его меха и оглушённой его громкими воплями, что она и так уже давно там: намного, намного глубже, чем могла достать клыками или когтями.

– Я верю, что ты нашёл вместилище его души раньше меня, – оскалилась кошка в ответ на надорванный шёпот противника. – Верю, что ты перепрятал его, чтобы мне было до него не добраться. Скажи мне, где он?!

Вместо ответа Штормогрив дёрнулся с такой силой, что чуть было не опрокинул её на спину, и вырвался из болезненного захвата. Одиночка с трудом устояла на лапах, но тотчас замахнулась для последующей атаки, а воитель уклонился от её когтей и выпалил то, что ранило её сильнее любого удара, которым он мог её задеть:

— А я и рад, что Древолом подох!

«Подох, подох…» – с готовностью повторило эхо, словно вместе с рыжим котом смеясь на ней, глупой влюблённой Льняноглазкой, и она завизжала от ярости, больше не в силах держать себя в лапах.

Закричала, задрожала и затряслась, надеясь перекрыть это гнусное поддакивание, пусть даже ценой сорванных голосовых связок, но перекрыть и заглушить, и больше никогда не слышать ничего подобного.

– Замолчи! Замолчи! – взвыла одиночка, отскочив в сторону и избежав тяжёлой атаки, и вперила в Штормогрива полный ненависти и боли взгляд. – Не смей так говорить о нём!

Она никогда не желала этому коту смерти, никогда не думала, что поднимет на него лапу с таким непримиримым желанием увидеть, как жизнь покидает его тело, капля по капле пролитой крови, медленно и мучительно. Но красная пелена стлалась перед её глазами, а гулкое «подох, подох…» всё ещё звучало в ушах, несмотря на то, что эхо уже смолкло.

– Я ненавижу тебя, – глотая слёзы, сдавленно всхлипнула Льняноглазка. Пейзаж размывался из-за солёной влаги, застящей глаза, и весь мир её окружающий сузился до чёрной полосы Гремящей тропы и ярко-рыжего пятна на её обочине – Штормогрива. – Убирайся! Исчезни из моей жизни и никогда – ты слышишь? Больше никогда! – не смей приближаться ко мне! Мне не нужны твои любовь и забота, и ты сам – тоже не нужен!

Возникший несколькими секундами ранее гул нарастал, приобретая характерные черты рыка Чудовища. И одиночка, подавив собственный заходящийся вой, кинулась вперёд и что есть силы толкнула воителя ему под лапы.

И, не оглядываясь, бросилась прочь.

Она неслась стремглав, вытянутая и напряжённая, точно ивовая лоза в час сильнейшей непогоды, петляя между обгоревшими стволами и огибая щербатые пни, и споткнулась лишь на мгновение, заслышав визг замедляющего ход Чудовища и последовавший за ним звук глухого удара.

А затем, так и не оглянувшись, припустила ещё быстрее.

– Куда-то на нейтральные земли

Отредактировано Льняноглазка (12.03.2019 22:40:01)

главная поляна.

Червоточина внутри трепещет, раскрывается с каждый разом все сильней и сильней, реагируя на каждый болезненный вдох, на каждый резкий взмах лапой. Потерявшаяся внутри себя, она отчетливо осознает, куда идёт – несмотря на незнакомые территории, не обследованные еще с наставником во время обучения – Колючка упрямо смотрит вдаль, лишь взволнованно прижимая уши. Оставалось совсем немного времени для того, чтобы найти наставника – сердце рвется из груди и прямо кричит о том, что случилось что-то невообразимо непоправимое. Её стойкий, еще не закаленный в боях и тренировках, нрав норовит построить из Колючки не прилежную ученицу, а второго отца, разве что впитавшего упрямство его ярко-рыжего брата. Она знает многие истории из прошлого Вьюговея и Штормогрива и везде видит себя. Не впитавшая характер матери, идущая по стопам своенравных братьев Ветра.
Пустоши оказываются слишком близко – Колючка даже не успевает в очередной раз рвано выдохнуть. Но на пустошах, как комично, пусто. Оглядываясь в поисках рыжей шерсти, нервно топчется лапами в грязи и глушит бешено стучащее сердце. Оно, наверно, готово вырваться из глотки, спасаясь от подступающего приступа паники. Колючка одна на территориях, которые вряд ли слишком хорошо знает. Запоздалое осознание, что упрямство не придет ни к чему хорошему приходит лишь сейчас, когда дорожку к лагерю занесло своеобразными запахами природы, и Колючка нервно оборачивается назад – верит, что за ней кто-то определенно придёт. Нет. Не сегодня. Тогда она делает еще несколько шагов и натыкается на еще не стертый из памяти и с местности запах ее наставника, приглушенный не то пшеничным ароматом, не то запахом теплой шерсти, он вызывает головокружение, бьет под дых. Колючке ничего не остается, кроме как следовать за ним, а затем и по отпечатавшимся следам лап Штормогрива. Уверена ли она в том, что это был именно наставник? Нет, но отступать назад поздно.
«Тропинка» едет ее дальше, вглубь леса и прочь с территорий Ветра. У границ Колючка отсутствующим взглядом проводит по земле, нервно ежится, ощущая разгорающееся кострище, но сжимает зубы и, наконец, переходит границу – переступает через себя в очередной раз. А затем, даже не оборачиваясь, бежит дальше, ведомая не привычными правилами, но беспокойством. Возможно, это будет первый и последний раз, когда Колючка решила ослушаться внутренний голос – по крайней мере, именно это она себе и обещает – но сейчас иначе поступить нельзя. Нет сил ждать. Кто знает, может быть, Штормогрив уже вернулся в лагерь, и, если это действительно так – Колючка хочет верить в лучшее – он обязательно найдет ее, пожурит, а потом продолжит обучать. Возможно, она окажется прикованной на определенный срок к палатке старейшин – ей не страшно – может, не отправится на следующий Совет, но это все не так важно. Главное – убедиться в безопасности соплеменников.
И она убеждается. Убеждается только тогда, когда ее лапы достигают выжженной равнины. Колючка пугается, дергается назад, лишь бы не касаться мёртвой земли, не натыкаться взглядом на покореженные деревья, что уже никогда не поднимут ветви в сторону солнечного диска. Она закрывает глаза и, делая очередной нервный выдох, ступает дальше, ощущая покалывание в подушечках. Ей кажется, будто бы то, что скрывается внизу под еще не спавшим снегом, уже норовит коснуться пестро шерсти ученицы, затащить под снег. И никогда не отпускать. Когда Колючка станет взрослей, она, определенно, будет обходить это место стороной.
Ей хватает одного взгляда, чтобы наткнуться на рыжую шерсть, выделяющуюся из общей картины, хватает совсем немного времени, чтобы добежать до туши, недвижимо лежащей рядом с Гремучей тропой. Когда Вьюговей и Штормогрив рассказывали про отца, они нередко делали акцент на то, что у кота была сломана лапа. Колючка никогда не могла представить, не видя подобное наяву.
Теперь видит. Видит неестественно выгнутую лапу, видит основное состояние своего наставника. Боится, но не из-за отвратительности всей ситуации. Боится за него. Недвижимый Штормогрив похож на мертвого кота, прямо как та самая земля, находящаяся под его телом.
- Штормогрив? – шепчет, отказываясь верить в истину. Задевает носом ухо и подскакивает с другой стороны, будто бы думает о том, как ухватить наставника и рвануть назад – домой. Туда, где Штормогрива, определенно, смогут подлечить. И чхать Колючке, что она за версту не подойдет к палатке Полуночника в обычное время. Чхать, что у племени иные неприятности, о которых она пыталась не узнавать из разговора Воробейницы и Суховея.
Колючка непроизвольно отмечает, что в жизни слишком много совпадений – сначала поведение соплеменников, ведущих себя точь-в-точь согласно именам, а теперь и мёртвая земля, забирающая себе ярко-рыжий огонь души Штормогрива. Тушит его, как тушит любой разгоревшийся на пепелище пожар. Заберет и Колючку, если она продолжит находиться здесь.
Но Штормогрив – сильный воин, а она – только-только сформировавшаяся ученица племени Ветра, неказистая и не настолько сильная. Она не сможет утащить наставника с собой. Но и не сможет оставить, переживая за благополучие рыжего кота в одиночестве.
- Нам надо домой, Штормогрив. Тебе надо отдохнуть. Не здесь, - шепчет, наклоняясь к уху наставника, а сама осматривается по сторонам, искренне надеясь, что хотя бы кто-нибудь из их племени пойдет по следу непутевой ученицы и выйдет, поможет им.
Ей некогда разбираться, откуда у наставника такие раны. О Гремучей Тропе Колючка знает не понаслышке и практически уверена, что одно из Чудищ решило напасть на огненного кота.

Она смотрит сквозь наставника, будто бы теряет равновесие, долго хранящееся в душе. Цепляется когтями за землю, неврно дергает хвостом и сжимает челюсть, слушая слабый голос наставника. Она знает – не на своем опыте, из слов других – буйный нрав Штормогрива, но видит его по-настоящему впервые. И прекрасно понимает, почему Вьюговей, однажды отозвав в сторону, практически заклинает Колючку следить за Штормогривом и беречь его. Колючка оказывается слишком нерасторопной, именно поэтому рыжий страдает, лежит в собственной крови, но продолжает казаться сильным, способным защитить. Даже со сломанной лапой и потерянным видом он готов защитить всё, что ему дорого.
Колючка пытается казаться прочным камнем, не боящимся преград – пытается казаться воином: таким, каким себе представляет каждого кота племени, но когда лапа наставника сгребает ее и тянет ближе к себе, Колючка морщится от подкатывающих эмоций и опускает уши. Не выдерживает:
- Я искала тебя. Ты сказал, что придешь. Но ты не пришел. Я решила, что надо тебя найти. Я звала Воробейницу с тобой, потому что ты уходил с ней, но у нее оказалось и без меня полно забот - на территориях случилась какая-то беда. Тогда я пошла одна. Потому что я чувствовала – ты в опасности.
«Потому что семейные узы невозможно обрубить»
Это понимает не только Колючка, но и сам Штормогрив, сравнивая дочь с отцом. И пестрошкурая не против – ей приятно осознавать, что она похожа на этого спокойного воина. Правда, огонь в душе все еще горит и горит под стать шкуре наставника. И, в отличие от Вьюговея, она не будет тушить его.
Она не спрашивает, что случилось – ждёт ответа Штормогрива, потому что верит – наставник доверит ей свои тайны. Но Штормогрив молчит, и Колючка не тревожит его, потому что прекрасно понимает – для всего нужно время. И ей тоже необходимо время, чтобы понять соплеменника. Именно поэтому она кротко кивает головой на его слова о кролике и вскачь несется к дереву, на которого рыжий кот указал – как можно скорей, пока не случилась еще одна неприятность. Она не стала говорить о «куда более серьезной царапине», надеясь, что Штормогрив увидит её сам. Или же надеясь, что ей попросту показалось, и вывернутая лапа сама чудесным образом восстановилась, как только ученица и наставник воссоединились.
Но чудес не бывает, верно?
Она подходит осторожно, сжимает кролика в зубах, видя растерянность Штормогрива, опускает тяжелую дичь и наклоняет голову, стремясь скрыть обеспокоенность.
- Я хотела сказать тебе, что, ну... Но, знаешь, нет причин беспокоиться. Полуноч- - на полуслове обрывает себя, поднимает шерсть, вспоминая, истории о покалеченных воинах. Но держится, выпрямляется и продолжает: - Полуночник очень способный целитель – Вьюговей так сказал – он сможет поставить тебя на все четыре лапы уже завтра.
Она не верит в свои слова, но хочет подбодрить Штормогрива, будто бы у него нет этой ужасной травмы, будто бы он просто подвернул лапу. Хочет подбодрить себя, эгоистично цепляясь за ниточки мыслей о будущих охотах и патрулях вместе со Штормогривом.
И лишь тогда, когда Штормогрив говорит о том, что всё расскажет дома, Колючка ощущает бешеное сердцебиение, ощущает то самое волнение, которого она ждала изначально – при виде полумертвого наставника. Он жив. Он всё расскажет. Он обязательно поделится доброй историей, а завтра вместе с ней пойдёт ловить новых и новых кроликов.
Да поможет им Звёздное племя.
- Я дождусь твоих историй, Штормогрив. Мы скоро будем дома.

домой.

[разрыв] перепутье



Коготь Белого Волка вежливо, но непреклонно отказался от любой компании, сделав это по самой простой причине - ему хотелось пройтись в одиночку. Назвать его социофобом было крайне сложно, но желание личного пространства иной раз обострялось до невероятных величин, настойчиво прося об акте отшельничества подальше от остальной суеты. Конечно, было в единении и тесноте членов Клана что-то удивительное и притягивающее, но, как и всякое ежедневное, иногда оно поднадоедало.

Спустившись по горной тропе, он решительно зашагал в сторону нейтральных владений, отшатываясь от границ, как от огня. Стычка с патрулём Сумрачных котов не закончилась побоищем, но интуиция, которой Коготь привык доверять, предсказывала, что просто так это не закончится. Кому угодно было понятно, насколько лесные племена не рады новым соседям, пусть те и не имели с ними общих земель - вероятно, ожидая предательства и нападения всю сознательную жизнь, каждый из племён поневоле становился дёрганым и подозрительным, а оттого готовый к пустой войне.

- Ну надо же, - в полный голос сообщил о своём присутствии белошкурый страж, замечая среди деревьев чёрный силуэт. Скрываться смысла не было, а потому он сразу оставил попытки: ветер дул в неудачную сторону, и если эта гостья могла похвастаться хоть каким-либо нюхом, она учуяла его ещё раньше. - я здесь не один?

- У вас не возникает желания посидеть в тишине? - вопрос белоснежного стража даже не содержал едкого сарказма. И удивление его, пусть плескалось в пределах нормы, но всё-таки побудило развить эту тему: никак не верилось в то, что каждый из тех, кто щурил глаза и скалил на них зубы на этом Совете, был отъявленным компанейским заводилой. Едва ли коты в клане и за его пределами различались настолько сильно.

С понятием личного пространства, очевидно, лесные так же не считались - Комета весьма быстро сократила расстояние и теперь буквально дышала ему в морду. Янтарные глаза Когтя смотрели на неё внимательно, однако в них заплясали насмешливые искры. Кажется, за столько лун никто не осмеливался так дерзко общаться с белым исполином.

- И нравится тебе мараться в золе? - хмыкнул Коготь Белого Волка, безотчётно поднимая собственную переднюю лапу и глядя на неё: белая шерсть изменилась до грязно-серой, а местами и до чёрной. - Я захотел побаловать себя прогулкой и подумать о своём. Но у духов на всё своя воля, как я вижу, - пожал плечами страж, не особенно, впрочем, расстроенный таким поворотом событий.

- Ваш отряд видел, как стражи клана используют грязь для маскировки, - отозвался Коготь Белого Волка, выглядевший крайне безмятежным. Уж чего-чего, а грязь он сам разучился бояться ещё давно. Белая шкура в любом случае моментально пачкалась и выглядела уже отнюдь не белой, а потому... а потому он привык заботиться не о внешнем виде, а о здоровье и быстроте реакций. Это играло куда более важную и полезную роль. - мне не привыкать в ней валяться, - а чутьё подсказывало ему, что предводители занимаются тем же самым. Только их грязь - политическая.

Его не могла не удивить яркая и настойчивая самоуверенность этой молодой кошки, державшейся с достоинством, словно говорившем, что она здесь не одна, а с двумя десятками воинов, только и ждущих приказа вытряхнуть его из видавшей виды шкуры. Впрочем, горному стражу было не привыкать - он не гордился прошлой жизнью, но видел достаточно разных котов и кошек. Скорее, удивлялся, как Комета держит под лапой стольких не шибко дружелюбных Сумрачных, которые наверняка только и ждут, чтобы подсидеть её.

- Встреча с тобой устраивает меня гораздо больше, чем с враждебно настроенным боевым отрядом, крупным хищником или человеком, - заметил белошкурый кот. Взгляд его оценивающе скользнул по предводительнице, когда он сам запоздало понял двусмысленность собственных слов. Но извиняться или бросать объяснения вдогонку не стал. - Но ведь это и не твои земли тоже, - в голосе Когтя Белого Волка звякнула насмешливость вперемешку с интересом.