Разрыв. До Совета

Духота.
Жара отступает, но чувство не проходит, оно не ослабевает ни на мгновение, и преследует тебя, кажется, с момента, когда ты только впервые глотнул воздух. Ты сразу же ощутил, что его не хватает.
Никогда не хватает. В рамках и границах слишком тесно: метки, что отделяют одну землю от иной, защищают, но запирают в клетку, вера в Звездное племя не отвечает ни на что, законы не способны сберечь... Росомаха находит все происходящее какой-то глупой игрой многолунных котят, стоит это признать, но продолжает играть, улыбаться соплеменникам и участвовать в патрулях, потому что так нужно, потому что сейчас он не готов отказаться от места под солнцем ради эфемерных огненных блесков за границей горизонта.
Он предпочет сперва изучить, понять, осознать этот мир. Поэтому он так часто следит за всем, что происходит вокруг. И, когда он оказывается на пепелище, первые его мысли вовсе не "какое отвратительное место", а "как оно здесь появилось" и "почему оно не исчезает".
В ученичестве это было лишь любопытство, непонимание. Время шло, но черное пятно с искореженными деревьями не исчезало из памяти леса.
Потом был пожар, и он видел, как точно такие же пятна, будто болезнь, покрыли пустоши племени Ветра. Он блуждал между пеплом, что некогда был свободной степью, и продолжал задаваться своими бесчисленными вопросами. Он наблюдал, как сквозь пепел пробивается молодая трава, и все ещё не понимал.
Сейчас он был здесь, ведомый этими вопросами, которыми, казалось, не интересовался более никто. Он был здесь, потому что ему было душно в тех границах знаний, которые давало ему племя, зацикленное лишь на своих бытовых заботах и устаревших законах.
За ним тянулся след, голова была привычно опущена, взгляд его исследовал местность, ветер дул против, и домашнего он заметить сразу не мог. Но светлая фигура явно выделилась посреди темного мира, и на мгновение Росомаха замер, когда она мелькнула перед его глазами.
Он бывал здесь не впервые, и редко ему попадались путники, что решались заглянуть на земли, выжженные пламенем. Обычно их обходили стороной.
Вопросы порождают азарт, азарт толкает на авантюры и сомнительные знакомства — так серый исполин меняет свое направление и двигается в сторону чужака. Он идет неторопливо, даже вальяжно, и испытывает любопытство, когда кот (верно, бродяга или кто-то в этом роде) решает подать голос первый.
Росомаха не сдерживает легкой усмешки, что тут же обращается в слабую улыбку.
— И тебе хорошего пути под звездами, — отвечает он своеобразным приветствием, когда изучает чужака взором, потягивает его запах, замечает оттенки, что когда-то ловил на шкуре Цербера и в заброшенном гнезде двуногих на территории собственного племени.
Так он приходит к предположению, что перед ним находится кот из города, проделавший, верно, немалый путь до этого места.
— Не самое лучшее место для прогулки, — замечает Росомаха, осматривая окружение, прежде чем взглянуть на незнакомца вопросительно.
— Ты куда-то направляешься?

— Вовсе нет.
Блуждание без цели? Так далеко от дома?
Нет, конечно, нет.
Росомаха в интересе ведет усами, и в том кроется легкое недоверие: зачем-то ведь незнакомец пришел именно сюда, и не зря выбрал сие направление. Что-то в этом было, чего нельзя было точно предугадать, следуя простой лишь логике.
Это могла быть любознательность. Серый исполин уважал любознательность. Маленький котенок сбегает из лагеря в мир, полный опасности, чтобы узнать, какова на вкус свобода. Любознательность могла раздвинуть границы, позволить взглянуть на происходящее шире. А могла заманить в ловушку. Росомахе нравились оба варианта, когда он наблюдал за проявлением этого качества со стороны.
Это могло восхищать. А иногда могло забавлять. За непродолжительную жизнь серый кот видел разные стороны одной медали, но он был уверен, что источник знаний исчерпать за столь короткий срок невозможно.
Кто был перед ним? Что даст эта встреча?
Он смотрел на Гейва, стараясь по деталям, что ловил в его внешности и манере поведения, по реакциям на слова найти ответы на большее, чем мог бы захотеть дать... домашний кот?
Ухоженный вид, запах двуногих, смешивающийся с легкой гарью чудищ двуногих, что перебивалась легкими сладковатыми ароматами, которые не встречались Росомахе прежде, голубая полоска из кожи на шее, недоверие, непривычность к раздавшемуся приветствию, и весь этот флер... Воитель хотел верить, что он не ошибся.
— Я хочу узнать ответы на пару интересующих меня вопросов.
Отсутствие ошибки давало особое ощущение по отношению к интересу со стороны светлого незнакомца.
Речной кот коротко кивает, позволяет жителю города взять слово дальше. И слабо щурится, навострив уши, когда тот делится крупицами информации, не дошедшей еще до обитателей Леса.
"Снова умерла? Это уже просто смешно", — серому коту пришлось постараться, чтобы не скрыть насмешливости от одной только этой мысли. Конечно, он не мог воспринимать слова за чистую монету, ведь все и всегда требовало  перепроверки. Но даже вероятность правдивости произошедшего была полезным клочком для создания картины мира.
— Макошь была "убита" и стала пугалкой для котят еще множество лун назад, — Росомаха думал, он осмыслял каждое слово, он соотносил слова из легенд и то, что услышал он на прошлом Совете. Информация за информацию. Но, более того, он не желал, чтобы собеседник потерял интерес.
— Тебе был бы нужен кто-то старше, кто-то, кто жил в племени Ветра, — неохотное признание, — Но, раз уж ты сообщил мне, что она мертва, я расскажу тебе все, что знаю, — и вслед обольстительно улыбнулся домашнему коту, заглянув в его глаза.
Это было бы честно. Возможно.
— Макошь сестра предводителя племени Ветра. Мне говорили, она была властолюбива, завидовала своему брату, и именно это двигало ей, а впоследствии погубило. Из-за этого она убивала и совершала зверства, которые лесные коты не могли бы и помыслить. Очень плоская картина, не думаешь?
Росомаха вскинул бровь. Ему было интересно, что скажет на это Гейв.
— Уверен, ее боялись. Но, будь она так глупа, чтобы вписываться в столь узкие рамки, она стала бы посмешищем.
Конечно, он не знал всего. Он не мог знать всего. Сейчас, заметив этот пробел, он ощущал недовольство его присутствием. Но вопросы прошлого — не то, что обычно интересовало воина. Даже если иногда он думал о них. Даже если он чувствовал интерес.
— Но это было так давно, что сейчас она могла бы быть разве что стара, как трухлявое древо, — Росомаха повел плечами, — И все же предводитель Грозового племени заявил, что она жива и планирует напасть на племена вновь. Не оставленные надежды и амбиции? Или, может, на старости она тронулась головой? — кот слабо усмехается, — Не знаю, что могло бы двигать ей сейчас, и не соврал ли всеми лесу Смерчезвезд, говоря о ее целях. Может, он видел в ней злодея из сказочек, и воспринимал любые действия как угрозу? В любом случае, уверен, у нее было немало врагов.
И после этого Росомаха дернул кончиком хвоста.
— Уверен, что смогу выудить больше информации, если найду кого-то, кто столкнулся с ней лично, — кинул он вслед затравку, — Но для чего тебе это знание?

Откуда-то

Каково это... остаться одному среди заснеженных осколков серого города? Каково это осознать свое одиночество и отчужденность от любого общества, в котором ты находишься?
Пёс охарактеризовал бы это ощущение как отрязвляющая и отравляющая горечь.
Он не чувствовал, что у него был дом, пусть он всегда знал, куда мог бы вернуться под вечер и где мог бы спрятать пару мышек на утро. Он не чувствовал, что у него есть путь и смысл, пусть продолжал по привычке строить планы и четко следовать им, будто бы только они одни могли спасти его сейчас от безумия.
Он продолжал смотреть в небо и ждать знаков. Он продолжал время от времени возвращаться к родным землям, чтобы хотя бы ненадолго утонуть в знакомых ощущениях и воспоминаниях, забыться, отринуть глубокое страдание, присосавшееся к нему, как паразит.
Поляна Четырех Деревьев встретила его безмолвием и красотой, оседающими хлопьями тоски.
Пепелище — ощущением, что у него и у этого предками забытого места было нечто общее: они оба были неисправимо сломаны в самом своем начале.
Пес не знал, что забыл на этом месте, и почему решил по итогу задержаться именно здесь — оно не могло дать ему ни намека на добычу и не могло помочь восстановить силы, укрыв от вездесущего мороза.
Вероятно, дело было в ощущении.
Конечно, в ощущении.
Поджав к себе хвост плотнее, небольшой палевый кот прикрыл глаза.
Пока ветер не донес до него запах Грозового племени.
"Уже мерещится", — с таким замечанием изгнанник слабо морщится. От этого хочется уйти и скрыться, исчезнуть. Пес мотает головой, чтобы избавиться от наваждения, но то не проходит, и бывший воитель поднимается на лапы, чтобы осмотреться, чтобы... выцепить яркое рыжее пятно во всем окружении и замереть.
Ему нужно уйти?
Ему нужно остаться?
В животе крутит от ощущения тревоги, которое вдруг скапливается в груди изгнанника.
Он так давно не видел никого из соплеменников. От этого чувства становится больно и тепло: желание беседы, получения отрывка прошлого натыкается на шипы острых фраз и столь привычного непонимания, на страх запятнать картину прошедшего.
Пес стоит. Он просто позволяет этому случиться, когда слышит хруст снега под лапами молодого воителя, когда различает в его очертаниях знакомые детали внешности.
— Одуванчиковый?!
Изгнанник едва не вздрагивает, как от грома. Его так давно никто не называл этим именем, что оно начинает казаться будто бы даже чужим. И все же в ответ следует сдержанный кивок.
Между ними еще есть расстояние. Если Пес не собирается уходить, ему нужно сделать несколько шагов навстречу. И он аккуратно ступает ближе.
— Солнечный? Почему ты покинул территорию Грозового племени? — он спрашивает спокойно, пусть внутри все переворачивается с ног на голову. Его тон даже сохраняет легкую покровительственную окраску: здесь может быть опасно.
В последнюю их встречу полосатый кот был ещё учеником. Оруженосцем Снегиря. Сейчас он уже точно занял свое место в палатке воителей. Сейчас он уже не казался огненным недорослем.
Это было мрачным напоминанием: прошло уже так много лун. Поэтому у Пса было неизбежно много вопросов. Но привычка — он прикусил язык, чтобы вести себя сдержаннее и не засыпать ими бывшего соплеменника раньше времени.

Иногда сказать уйти — самый правильный выбор, который ты можешь сделать, прежде чем затеряться среди миллионов пейзажей и раствориться в пространстве. Сказать уйти, оборвать все связи, стать "никем" — все это так просто, когда ты потерял уже слишком много, чтобы с миром тебя связывало нечто большее, нежели нити воспоминаний. От этого болезненно щемит сердце, когда бирюзовые глаза очерчивают фигуру рыжего кота.
Нет, Пес не может решиться сказать уйти. Он не хочет потеряться. Не хочет исчезнуть. Будь его воля, он попросил бы сохранить его хотя бы на клочке мха, завалявшемся в палатке воителей, попросил бы сохранить о себе хоть что-то, прежде чем время неизбежно изъест и разрушит его существование.
Это... так жалко. Это нечто, что не может позволить себе его прошлое "я", сотканное из тысячей правил и установок, накинутое на нем теперь тяжелой шкурой, не позволяющей, не дающей надежды видеть мир иначе, несмотря на дыры и проплешины.
И все же, даже стараясь держаться спокойно и стойко, изгнанник не смог скрыть легкого напряжения, когда заметил страх в чужом поведении, и когда бывший соплеменник отступил назад, прочь от него.
"Ты боишься меня?"
Прикрыв потемневшие глаза, Пес мог найти простое и неприятное основание для того. Предки молчали, а значит честь его оставалась неизбежно и неизменно запятнанной. Ему не оставалось ничего, кроме как проглотить это. Он не был тем, кто мог бы решить проблемы, возникшие где-то свыше, когда мало мог повлиять на то, что происходило здесь, на земле.
Слова о посвящении — в груди щемит от тоски, но Пес улыбается уголками губ и прикрывает глаза.
— Что ж... считаю, что должен поздравить тебя со вступлением в должность, — произносит кот ровно и ведет хвостом. Понимает, что эти слова уже запоздалы. И все же наблюдает за Солнцегривом и за тем, как отнесется он к ним. Ободрят ли они его? Ведь сейчас воин кажется взволнованным и беспокойным. Даже слова о причинах появления здесь, за пределами племен звучат как стремление оправдаться, и в ответ на них бывший грозовой ведёт плечами и слабо склоняет голову вбок.
— Банды Макоши уже нет, — изгнанник не сомневается в том, что рыжий знает о том уже, потому дёргает усами, — Но находиться на нейтральных землях в одиночестве все еще опасно. Если ты позволишь, я провожу тебя до границ.
Путь до Грозового племени ему все еще слишком хорошо известен. Вопрос кроется... совсем ином. И Пёс потому не спешит трогаться с места. Замирает, стоит Солнцегриву подать голос, и останавливает на нем молчаливый, чуть пытливый взгляд, выискивающий на чужой морде недоверие.
— Нет, — произнес наконец после паузы изгнанник кратко, и кончик его хвоста нервно дернулся, в то время как взор укутался дымкой печали.
Тяжело признать, но он еще чувствовал себя преданным своим племенем, своим предводителем, предками. Но хотел ли он колебать веру юного Солнцегрива в Смерчезвезда более, чем мог сделать это тогда, когда пытался добиться правды? Или правильнее было бы поставить вопрос иначе: должен ли был?
— Я никого не убивал, но допустил оплошность, которая стоила мне всего, — прозвучало глуше, вместе с чем Пес слабо сморщился, стараясь удержаться, не возвращаться мыслями к событиями того дня.

Это странно, наверное, но Пес чувствует облегчение, когда Солнцегрив отвечает ему согласием и позволяет провести до родных границ. Это напоминает о доме, о патрулях, в которых ты никогда не бредешь в одиночестве, о мирных беседах о каждодневных заботах и ни о чем. Изгнанник мог признать, что ему этого не хватало. Ком встал в горле, но отчего-то казалось сейчас лишним рассказывать об этом. Хотелось просто отдаться медленно тянущимся секундам этого небольшого обязательства: с одной стороны дойти до границы, с другой — проводить до нее.
Сейчас он хотел быть... Одуванчиковым. Вопрос, который задал его собеседник, застал палевого кота врасплох, вынуждая поднять взгляд к небу, как будто бы предки могли дать ему подсказку.
— В сердце — навсегда, — это была правда, ведь это имя хранило весь его длинный путь и все те моменты, которыми он так дорожил, — Но я не смог отстоять его тогда, — горько вспоминать, — Не думаю, что я его заслуживаю.
Он говорил самокритично, но строго по отношению к себе — относиться иначе он не мог. Что и сказать... Смерчезвезд лишил его воинского имени без всякого суда, чтобы его себе вернуть, нужно было доказать, что он его достоин. Но он уже не знал как. Он чувствовал, что сбился с пути.
То, что говорил Солнцегрив дальше, впрочем, не могло дать Псу и дальше тонуть в пучине прошлого. Что-то болезненно кольнуло его при всех этих слова, и он напрягся, навострив уши и опустив на своего собеседника взгляд.
Он мог злиться.
Он мог долго вспоминать те слова, которые нашел важным вонзить ему в шкуру почти что каждый собеседник.
Но Грозовое племя все еще было его домом, и все то, что слышал он сейчас, не могло не вызвать в глубине души бывшего старшего воителя волну беспокойства, что, разбившись о стены крепости, осталась лишь мокрым следом, не проступив наружу ничем, кроме как поднятым за каменной преградой боевой готовностью.
— Да, я слушаю, — произнес Пес задумчиво и глухо. В голове не укладывалось то, как их племя успел обуять такой беспорядок, что оно готово было предать прошлого лидера и передать власть, даруемую обычно звездами, заносчивому юнцу (таким помнил ещё Одуванчиковый Чернокрыла). Не укладывалось то, что предки продолжали молчать, а сумрачный лес набирал силу.
— Я скучал по тебе...
Это был выстрел прямо в сердце, заставляющий Пса болезненно вздрогнуть и, не сдержавшись, взглянуть на своего спутника с глубокой тоской. Сделав шаг, он сократил расстояние между ними, и аккуратно уткнулся воину в шею. Ему потребовалось время, чтобы подавить порыв и взять себя в лапы.
— Я тоже по тебе скучаю. По всем вам, — но голос его все еще прозвучал хрипло.
Сейчас он чувствовал, словно оставил племя в тот момент, когда оно более всего нуждалось в поддержке и порядке изнутри. Но он ожидал, что, вернувшись, встретился бы с когтями и клыками своих соплеменников, он чувствовал, что был уже чужим в их глазах, и это грызло его изнутри.
Ему пришлось заставить себя отстраниться, чтобы взглянуть в глаза Солнцегрива и натянуть маску привычной сдержанности, пусть следы от внутреннего слома неизбежно отпечатались на ней.
— Как это все произошло? Смерчезвезда искали? — и после, — Что сейчас происходит в племени?

Псу даже немного жаль, что он не может разделить мнение Солнцегрива. Возможно, в нем не хватает для того уверенности. Возможно, он слишком привык искать во всем высоты, которые должен бы был достичь, и для него то, чем закончилось все произошедшее на главной поляне, являлось слишком четким показателем, что он не справился, даже если в его глазах он был не единственным, кто тогда оступился.
Однако причины были ещё глубже: касались не одной лишь запятнанной репутации и не одной лишь не спасенной, но столь ценной жизни. Они касались череды "не смог", из которой, казалось, строилась вся его судьба, пусть из раза в раз изгнанник сбивал подушечки лап и старался добиться чего-то большего.
Он отвел задумчивый взгляд, не отвечая.
Уйдя в город, он хотел ещё что-то изменить, но и тут шанс был вырван из его лап. Оборачиваясь назад: Щелкунья, Пустельга, Снегирь, Проныра — список тех, кого подвел он по итогу был слишком велик, чтобы не давить на плечи палевого кота своей тяжестью. Говорить об этом Солнцегриву он не стал. Привычно, не был готов сделать шаг и проявить слабость, еще не теряя надежду, что ситуация переменится к лучшему — что он сумеет переменить ее к лучшему.
Вернуть себе имя, ведь имя — нечто большее, нежели просто звук, оно практически определяет тебя и то, кем ты являешься, поэтому так ценно и важно хранить старое, измятое, где-то в районе грудной клетке, даже не стыдясь прошлых ошибок, но желая защитить.
— Какое имя ты себе выбрал?
— Пёс.
Он отзывается кратко, видно, неохотно, как будто этим признанием должен был теперь перечеркнуть все теплое и душевное, что было между "Одуванчиковым и Солнцегривом", словно бы оно осталось где-то вовне.
— Но тебе необязательно меня так звать, — проявление доверия и попытка ухватить ускользающие белесые парашютики, сохранить островок средь бескрайнего и голодного океана.

Изгнанник прикрывает глаза.

Он не может позволить себе лишние эмоции, даже если печаль пронизывает каждую его клеточку тела.

Он слушал молча, не пытаясь перебить и что-либо возразить, переваривая все услышаеное не без тоски и не без опасения.
"На кого я оставил вас?" — но имело ли это смысл и мог бы он хоть что-то изменить, если бы был со своим племенем? Разве остановил бы Смерчезвезда? Или, может, смог бы вернуть Звезды?
Нет, если задуматься, они справлялись и без него. Хотя на сердце все равно оставались кровавый и ноющие раны.
Встав рядом, изгнанник приобнял своего собеседника пушистым хвостом, желая тем самым дать опору.
— Уверен, когда Звезды вернутся, они все рассудят, и мы точно узнаем, верно то или нет, — мяукнул палевый кот, кивая сдержанно, прикрывши взор, — Но сейчас важно, чтобы племя было в надёжных лапах и чтобы оно имело надежных воинов, — изгнанник замолкает на мгновение, — И я верю, что ты таким являешься, — добавляет он глуше.
Он хотел верить, что племя будет в безопасности.

Отредактировано Пёс (28.07.2023 01:23:47)

Пес бы горько усмехнулся, задавая один единственный вопрос, который бы, скорее всего, повис в воздухе, не найдя ответа:
— "А чьё же?" — но в итоге сдержался и лишь в задумчивости задержал на Солнцегриве серьезный взгляд, наблюдая за его реакцией, глубоко впивающей в светлый мех на груди свои когти. Изгнанник не смог бы объяснить, отчего натягивались нити души. Но в своем роде он был рад ответу, который дал ему юный воин, пусть дальше лишь размеренно и задумчиво кивнул, принимая его решение, не выказывая эмоций, что бились о его черепную коробку и смешивались с кровью.
— Хорошо, — он подаёт голос. — Я не против, — за которым: "Я тоже не хотел бы, чтобы ты звал меня иначе".

Пессимизм, который окутывает юнца в моменты рассуждениях о звездах... заразителен, ведь о том думал и сам бывший старший воитель, лежа на своей подстилке, взирая в небеса, ожидая малейшего знака, должен был лишь запускать в древесину когти и чего-то бессмысленно ждать, а потом, принимая, что знамения не будет, погружаться в беспокойный сон. И так из дня в день, считая рассветы и провожая закаты. Волна меланхолии, в которой можно захлебнуться, но изгнанник не отстранился, смотря на своего собеседника задумчиво и внимательно, ловя каждое слово, а потом прикрывая глаза.
— Они вернутся, — он сказал это уверенно, непоколебимо, желая уверить и себя, и Солнцегрива, желая не давать путей для сомнения, — Невозможно вечность блуждать в потемках, рано или поздно наступит рассвет. Нам нужно верить в это и не поддаваться темным козням, которые строит против нас Сумрачный Лес.
Изгнанник повел плечами, ему хотелось обхватить голову воителя и стереть с нее потерянность и печаль, хотелось не видеть в ярких глазах этой потерянности, ведь с ней, казалось, гасло и нечто очень важное.
— Возможно, Сумрачный Лес хочет, чтобы мы перестали верить, ведь тогда звёзды ослабнут окончательно, — предположил уже глуше.
Он и сам не знал, что нужно было делать. Что было правильным. Что ждет их впереди. Он задавался теми же вопросами, что и рыжий кот перед ним, но хотел быть для него плечом в это мгновение.
Слабо усмехается.
— Не недооценивай себя, — произносит глухо. — У тебя доброе сердце, чем далеко не каждый может гордиться. У тебя есть достоинства, даже если ты их не можешь найти.
... и которые не каждый может ценить.
Горько. Едва заметно дергается светлый кончик хвост.
— Жизнь в городе? — спрашивает задумчиво, перебирая куски памяти, складывая их во единую картину, ведет усами, устремляя взгляд туда, где в отдалении, кажется, могли бы виднеться шапки гнезд двуногих.
— Далеко не самое лучшее место, Солнцегрив, — признает изнеанник, — Разрозненные коты и небольшие группы котов, с наступлением холодов вступающие между собой во вражду за подачки двуногих, шум и постоянная опасность, поджидающая тебя из-за каждого угла. Я предпочитаю оставаться в стороне и выбираться в город, только лишь чтобы пропатрулировать улицы, — замолкает на миг, — Привычка.