Ночь не дарит спокойствия, реальный мир, что отравляет душу и мысли одним лишь своим существованием, не желает раствориться, исчезнуть, уступая тревожной пелене разноцветного сна, дарящего чужое присутствие, еще удерживающее на поверхности и не дающее кануть в пучину меланхоличного моря, но с каждым днем, каждой луной все более раскалывающееся на осколки и меняющееся, отчего полуденные пробуждения начинают оставлять на языке горечь и разочарование, а также глухую, щемящую тоску.
И все же Филин гнался за сном. Гнался, но так долго не мог достичь, ворочаясь на подстилке и стараясь найти более удобное место и положение, собирая на свою всклокоченную неухоженную шерсть травинки и пыль.
Пока в один момент не сдался.
Он просто лежал, вытянув лапы, и смотрел в проем, из которого в палатку воителей лениво и неохотно проникал бездушный звездный свет. Нутро его жгло, пусть в мыслях четко звенело, что никому не было до этого дела: племя продолжало жить своей повседневностью, не замечая, как кто-то покидает его ряды, как исчезают мимолетные разговоры за добычей или как растворяется голос, предлагающий за вечерней трапезой прилизать шерсть. Теряется тот, кто всегда ходил в патрули. Кто иногда донимал, мешая тренировкам.
Филину казалось, что никому не было никакого дела до единичных травинок, что склоняют голову к земле, когда вся поляна еще укрыта зеленью.
Эта мысль преследовала его не первый день. Даже не первые луны. Она была навязчива. И оттого болезненна.
Ему иногда казалось, что он один повяз в своей тоске.
Но сейчас он неспешно встал со своего места, чтобы, покачиваясь, выскользнуть на главную поляну и встретить ночную тишину, медленно обступающую его. Здесь одиночество не казалось уже таким иллюзорным. Никого не было, не считая парочки дозорных. Так показалось на первый взгляд. Но, когда взор жёлтых глаз снова пересек поляну, он остановился на светлом пятне, которое выбивалось из мрака, паутиной опутывающего вход в палатку целителя.
Легкая нахмуренность пролегла меж бровями Филина.
То была еще одна боль и еще одно напоминание. И он попытался первые мгновения игнорировать ее. Но после все же неспешно поднялся на лапы, пересекая расстояния, будто плывя сквозь тени.
— Не спишь? — вопрос очевидный, но старший воитель хотел убедиться. Он Мягколапу окидывает взором медленно, но цепко, устало, — Из-за чего?

Не спишь... какой же на самом деле глупый вопрос, кажется, хотя он сам порой впадал в дрему, замерев каменным изваянием, горгульей, в состоянии полусогнутом и неудобном, дарующем по пробуждении тянущую и неприятную боль в местах, где незримые палки подпирали тело в момент его слабости.
Но в этом случае ответ очевиден. Он очевиден еще в тот момент, когда голубые глаза, в которых виден отблеск затянутых мглой небес, падающей звездой устремляются на кота, и когда сама ученица, поднимаясь, неспешно приближается к нему, сокращая это жалкое расстояние, которое только между ними оставалось. Момент с теплым и сонным, чуть забавным в своей противоречивости приветствием, на которое Филин так и не находит ответа, за которым следует теплое прикосновение, заставляющее сердце полосатого кота остановиться, а самого его замереть, слыша, как оглушительно в голове кто-то вдруг резко ударяет сразу по всем клавишам пианино. Он хочет отстраниться в момент, когда к горлу подкатывается ком, а уши обжигает жаром. И все же он остается. Не обрывает миг сам, оставляет ключи в лапах будущей целительницы, позволяет ей самой дать ему воздух и дать место, пока сам он отводит взгляд и пытается убедиться, что их никто не видел. Или... что в этом не было ничего предосудительного со стороны.
Когда же он возвращает взор к собеседнице, то неизбежно может уловить одно — сейчас Мягколапа не улыбается. Будто бы ее улыбка сходит на нет вместе с закатом солнца. Ученица признается в собственных мыслях, и на них Филин неохотно понимающе кивает, чувствуя, как они пронзают его — слишком явно. Он всматривается в ее мордашку из раза в раз, ищет оттенки былого веселья. Слабые проблески, не уничтоженные кошмаром, дают ему понять, что он не спит. Что все это реально.
Еще бы...
— Не спится, — признается негромко в ответ и дергает плечами. Его же кошмары часто не во снах, а на яву, они часто имеют его собственные глаза и порой прячутся в дремучем лесу его мыслей, выжидая момент, чтобы отравить, и нередко нападая тогда, когда он опускается на свою потрёпанный подстилку.
— Приснился дурной сон? — уточняет, хотя это не имеет смысла: его тянет на очевидные вопросы, — И что же тебя побеспокоило?
Отстранённость в его голосе кажется почти неестественной. Взгляд Мягколапы, направленный к звёздам, цепляет и взор старшего воителя, отчего и он устремляет свой вдаль.
Сложно признать желание успокоить и защитить, когда оно кажется таким неуместным и неправильным.
Как сложно Филину признать и то, что, когда он смотрит на звезды, среди сотней вопросов и мыслей, вспыхивающих в его голове, несколько относятся к ней.
— Горечь и тоску утраты, — но чувства оказываются более конкретны. Чувства, сменившие некогда благоговейный трепет и надежду, поддернутые ныне унынием...
— А ты? — глухо задает ответный вопрос полосатый кот и изгибает кончик собственного хвоста.

Отредактировано Филин (29.06.2023 00:05:22)

Может ли беседа подарить сон? Или, встревожив и без того не зажившие раны, она обещает подарить боль и беспокойство, желание скрыться в бескрайней степи и стать с ней единым? Филин молчит. Он не разделяет надежду Мягколапы: давно уже простые разговоры не могут принести в его мысли достаточно покоя и рассеять густые тучи. Но и не хочет отвергать ее, смеяться над чужой наивностью, сеять смуту в чистоте ее сонных глаз. Дрема неизбежно придет. Может, не так, как представляет себе юная ученица целительницы, но это лишь часть процесса.
И тяжёлые сны, становящиеся привычными, становящиеся обыденностью... Филин задумчиво хмурится. Он привык к тому, что когти печали упираются в его плечи в моменты, когда он смыкает глаза, но желал ли он подобного своей юной собеседнице? И странная тоска, о которой заговорила Мягколапа, не вызывала у него облегчения, ведь перекликалась с его собственной, укутанной тенью от погасших звезд.
Возможно, Мягколапа и не замечает почти, как он слабо придвигается к ней и как касается хвостом ее бока. Медленно переводит взгляд с неба на ее пушистую шерстку и, прикрыв глаза, изучает, словно бы ищет вплетенные в светлый мех колосья грусти, выдернув которые, он смог бы ободрить юница.
Хотя знает, что то не так. И то не имеет никакого смысла.
И в ее словах о печали он слышит задумчивость и глубину, но не ловит должной полной искренности, как будто бы не верит, что мир не может быть окрашен в белые тона, ведь иначе в голубых глазах не плескалась бы печать, и отчего-то думает, что, чтобы видеть мир, нужно оказаться в стороне от него и занять роль наблюдателя, но вовсе не участника праздничного торжества. Филин молчит и тогда, когда ловит взгляд ученицы целителя. Может, это глупо, но про себя он признается, что, даже если бы его судьбой стало продолжать быть бардом печали и поэтом тоски, он бы остался на этом незримом холме, с которого ему бы тоже раскрылась вселенная. И они бы восседали там вдвоем.
— Чувствуешь ли ты себя счастливой?
Нужны ли ему подтверждения собственным мыслям, не чувствует ли, что будет обманут несоответствием и собственным ходом мыслей, искажающим действительность и пачкающим его своими красками? Иголка за иголкой, он оставляет на своей коже следы, наблюдает за тем, как из алеющих следов вытекает кровь, пока, прикрыв глаза, склоняется слегка к своей юной собеседнице, и как будто погружается в омут с головой.
— Что-то продолжает тревожить тебя по ночам, но ты бежишь от этого, раз ты здесь.

Он не верит. Или... не хочет верить. Даже когда Мягколапа искрится и описывает все то, что наполняет ее жизнью и желанием встретить рассвет, даже когда на мордашке ее зависает улыбка, когда сама она крохотный огонек света, замерший посреди бесконечной темноты, ответ, реакция, не меняется, и сведенные слабо к переносице брови выражают стремление отыскать в чужих легких, как пушинках, словах подвох и обман, с которым юная ученица целительница прячет нечто большее.
А сейчас просто притворяется, не желая доверять лишь сказанному, и чужое свечение ударяется о непробиваемую стену мрака, в которой скрывается и внешняя упрямость, и внутренняя уверенность, что мир не может быть просто так хорош и что для счастья недостаточно всего того, что назвала ученица.
Филин слабо дергает усами. И вопрос, который задает ему Мягколапа, заставляет старшего воителя в очередной раз перевести взгляд на россыпь звёзд над головами. И почувствовать глубокую пустоту, но пустоту, похожую на пустынные глубины мирового океана. От нее не спасает мягкое прикосновение.
— Ничего.
Хмыкает полосатый и дергает плечами. Он тоже, вторя своим мыслям, не совсем честен, когда говорит то. И, взглянув на будущую целительницу, он не ждет, чтобы она с легкостью приняла этот ответ. Возможно, даже ждет, что она возразит в ответ на это.
Возможно, даже перебирает свои заляпанные чернью карты в веере, чтобы отразить чужие слова.

Но, когда тема меняется, когда взгляды пересекаются, невозможно убежать от того, что всего на миг, на какие-то крупицы секунд, Мягколапа теряется. Чтобы снова потом закружиться в лунном танце, оставляя его одного молчаливым и хмурым зрителем, ускользая от едва полыхнувшей правды и едва проскользнувшего в чужом взгляде понимания.
Филин не произносит ни слова. Он и сам хочет отдернуть ученицу, сказать ей, что она должна быть серьезнее, что она не может постоянно тонуть в своих играх и убегать от ответов и от него.
От чего-то от этих мыслей даже горько.
И, может, будущая целительница улавливает то, ведь вдруг роняет слова извинения, вслед за которыми тянется небольшое пояснение, в ответ на которое воин ведет рваным ухом.
— Думаешь, что правда забываешь их? — недоверие откликается эхом в его глухой интонации, — Ведь если они внутри тебя, то они всегда остаются близко к сердцу, скапливаясь, как вода в луже во время грозы.
Прищур и взор, пробивающийся вглубь чужих глаз.

Она пытается быть веселой и сильной, но Филин молчит, он не ищет в ней опоры, пусть раскрывает ей уродливую еще не зажившую рану на груди, пусть показывает ей темные краски, которыми он видит, дышит, живет.
Найдем? Есть ли смысл искать то?
Оно умерло или умрет, время беспощадно раздавит это хрупкое счастье, вонзив безжалостно его осколки прямиком под шкуру, поглубже, несколько раз пырнув, чтобы оставить побольше рваных колотых ран.
Филин давит горькую усмешку, молчаливо наблюдая за своей юной собеседницей. Он не произносит ни слова. Может, не хочет отпугнуть своим ответом, пусть не признает того прямо, пусть прячет это за костяной коробкой своей черепа, не допуская, чтобы мысль пролилась на язык.
Она слишком неправильна.
Старший воитель готов даже принять, что его судьба — утонуть в океане печали. Захлебнуться горько-солеными волнами и кануть на дно. Но отчего-то он слишком четко может отметить, что не пожелал бы такого ни для кого более. Для Мягколапы? Тем более. Даже когда она молчит, задумчиво, безмолвно, растворяется в пространстве светлой пеной, воин не хочет разрушить эту атмосферу таинственного перезвона, он пытается услышать мелодию, не доступную его слуху, он и сам не замечает, как рвется к воздуху и ухватывается за несчастную деревяшку, что только подворачивается ему под лапы.
"Просто сейчас они не сломят меня".
"Они сломят тебя потом".
Филин фыркает, молчит, но точно не верит, чужой наивный оптимизм он хочет сберечь, но не хочет, чтобы он обнажал чужие слабые места, он прижимает уши к голове и отводит взор прочь.
Он проглатывает ее слова со вкусом полыни.
— Но мы не в палатке, Мягколапа, — замечает сдержанно, когда юница заканчивает говорить, и взмахом хвоста сдергивает паутинки спокойствия, почти нависая над кошкой и заглядывая в глубокие голубые глаза. Он молчит. Не может подобрать слова. Так не вовремя, но из всей массы, что только крутится у него на языке, он не может выцепить нужное, как будто весь ход его мыслей разбивается начавшимся штормом.
Раздраженно кот хмыкает и отстраняется, чтобы собраться. Так проще.
— Ты можешь быть сколько угодно "сильной" в палатке с больными, но не забывай, что ты существуешь не только в ней и ты не должна быть "сильной", забывая о себе, всегда, — мяукает полосатый, косясь в сторону выхода из лагеря.
Предложить выйти? Ускользнуть от чужих взглядов? Или отправить Мягколапу спать?
Предательски сердце громом тарабанит в груди. И Филин прикрывает глаза.

Отсутствие свода палатки над головой — это просто факт, но в контексте ситуации он наполняется новым смыслом, укутанный серебристым таинством луны, легкой тоской и глубиной: достаточно наступить на него лапой, чтобы осознать, что то не плоскость, а нечто большее, что есть угроза, с которой лапу засосет меж пространством и временем, прямиком в кроличью нору.
Филин молчит. Принятие своей слабости — тоже важный шаг. В ее словах, в ее голосе — полосатый не любит фальш натянутых улыбок, что сопровождают хруст ломающихся позвонков, ему привычнее печальная капель, последняя трель умирающей птицы и холодный сумрак дня, затянутого преддождевыми тучами, даже если все это заставляет сердце в его груди болезненно сжиматься, даже если от всего этого в голове проносится мысль, что, закрыв глаза, ему часто не хочется их открывать.
Вместе с тем, ощущение чужой боли, сливающееся с болью собственной, дает глубокое единство, и лишь оно может подсказать, что ты не одинок, что есть еще, зачем встретить взором мир и не погрязнуть в окутавшей его ночи. Все они учатся скрываться, боясь быть уязвимыми и боясь проявить слабость. И потому все они до глубины души одиноки в своем странствии по дорогам жизни.
Нет, Филин не ответит ей улыбкой, но коротко кивнет на согласие, как на незыблимую истину, не требующую большого подтверждения. Он посмотрит на ее лучезарность и порыв к близости скорее задумчиво. И все же не оттолкнет, пусть уголки губ криво дрогнут, а янтарь взора скользнет прочь.
Лишь следующие слова заставят полосатого снова покрыться колючей проволокой и дернуть недовольно хвостом.
— Пустые обещания, — он говорит это ей, но адресует миру, эти слова — риторические, не требующие ответа: никто не бывает "всегда в порядке" и рано или поздно каждый знает, что все вокруг не "хорошо". Так к чему эти фразы? Кажется, они лишь проявление недоверия. И потому они столь чужды и ядовиты. Далеки, как ныне отстраненные звезды.
Филин хочет услышать совершенно иное, но не желает давить и требовать, только лишь проглатывает вязкий ком и говорит себе о том, что все это лишнее. Возможно, им нужно небольшое молчание, за которым последуют новые слова, и на них полосатый поведет ухом, скосив на юницу взгляд снова.
Она говорит красивые вещи. Возможно, слишком мудрые для ее возраста. Но она что-то все равно наивно упускает.
— Звезды, что зажгутся снова, будут не теми звёздами, на которые ты любил смотреть раньше, — его взор... в очередной раз за эту ночь соскальзывает выше. Филин не порывается уйти, — А новые холода не будут теми же, что были в прежние луны, как не будет и наступившее тепло.
Поэтому все не так просто. Поэтому все гораздо больнее, чем простой "цикл", ведь Филин прекрасно знает, что время всегда идет вперед, его нельзя повернуть вспять, нельзя изменить ошибки и нельзя прикоснуться к прошлому.
Дыхание от этого перехватывает.

"И забыть о старом?" — Филин молчит, знает, что утрирует, а потому не хочет срываться, щурится проглатывая колючий шар в своей глотке, не смотрит на Мягколапу, чувствуя, что та не отступит, что ей, как бы то ни было, нужно выразить свою истину, а ему — сохранить свою. Способность любить новое не значила, что можно так легко отпустить старое, не значило, что в чертах нового сезона ты не будешь искать минувшего, а в пепелищах своего бывшего дома пытаться рассмотреть знакомые очертания. Казалось... ученица была слишком юна, смотрела не на сам мир, а на его красивое отражение в лунном свете ночи.
... и более, снова пыталась делать из себя героиню, которой подвластно все, которая для всех может стать опорой и убежищем. Но Филин не хочет признавать за ней то. Он просил ее о другом. Между строк просил ее не делать так рядом с ним.
— Может быть, — ощущая, как ускользает ее мягкое, обволакивающее тепло, неоднозначно и глухо отозвался старший воитель.
Она убегала от него, ведь его кошмары значили, что она о своих говорить не может, казалось. Убегала, ведь по-другому быть не могло. И он не пытался ее остановить, хотя сердце сжалось отчего-то и какая-то мысль потянула его сорваться и броситься прочь, рассекая родные степи, удаляясь все дальше от нее, от спящих палаток, он воспоминаний и всей своей серой жизни.
Но он сдержался.
Только лишь прикрыл глаза, слабо дернул хвостом и с шумом втянул морозный воздух. Мир перед глазами мерк. И его разум заволкивала горечь костров. Ему хотелось, чтобы все было иначе, и чтобы сверху на него не смотрели в эти мгновения миллиарды глаз, среди которых... не было, видно, тех самых.
— Я пойду, — выныривая из забытия, обращая взгляд на Мягколапу, негромко произнес кот. В сон его не тянуло, мысли глубоко впутывались в его шерсть, чтобы после помешать найти удобное положение на подстилке.
Возможно... в иной истории они могли бы уйти и заснуть где вместе. Но не в этой. Не в этом моменте.
В этом моменте Филин лишь чувствовал, как кровоточила раскрытая рана души, и не мог ничего с этим сделать. А, может, и не хотел.
— Спокойной ночи, — мяукнул он, удержавшись от желания задержаться еще немного, и потянул свое тело обратно в сторону воинской палатки.