Наблюдать просторы старой-доброй Англии из окна мчащегося по рельсам поезда приятно. Облачное небо отделяло палящее солнце от земли пушистым на вид, хоть и рваным покровом. На столь открытых просторах приглушенный свет позволял рассматривать окружение на много миль вперед. Трава вблизи железной дороги дрожала и прижималась к земле, когда вагоны быстро проезжали мимо, обдавая ее горячим сильным порывом воздуха. Зато густотравье на холмистых склонах не колыхалось, только если его не беспокоила встревоженная грохотом птица. Крохотные с такого расстояния маки, васильки и прочие луговые цветы маленькими яркими точками пронизывали зелень. Однако крохотные богатства пустошей меркли, стоило увидеть цветение вереска. Лето приближалось к концу, и когда как не сейчас нужно было наслаждаться этим редким зрелищем? Когда луга покрываются шикарным фиолетовым ковром, то хочется пробежаться мимо них и глубоко вдохнуть благоухание позднего цветения. Эх, остановите поезд… 

ー Эта железная гусеница когда-либо сдохнет?!

Кто-то смотрит в окно и наслаждается видами, а кто-то сидит запертым в темном вагоне для перевозки товаров. По их собственной вине. “Пошли-поглядим-что-там-такое” это неизлечимая болезнь, симптомы которой проявляются в ненасытном любопытстве, отсутствии предусмотрительности и неконтролируемых приливах храбрости. Ее последствия это расплата за совершенные глупости.
Вот наглядный пример. Оказавшись в обычном людском городишке и побродив по его краям да закоулкам, полосатая парочка наткнулась на вокзал. Нормальный кот, не страдавший заболеванием, развернул бы пятую точку и ушел, как только почуял ужасную вонь, услышал скрип механизмов, в конце-концов увидел нависающую громадину. Таковым был первый инстинкт Журавля, но стоило увидеть, как открываются вагоны, как его охватила жажда узнать, что же там находится. Даже невооруженным глазом было видно, как далеко от земли находились подвижные дверцы. Может ли кот совершить подобный прыжок? Вселенная явно бросала вызов его сильным лапищам и прыгучести. Журавль не из трусливых и не из слабых, он просто обязан попробовать забраться внутрь! Когда в вагоны стали заносить ящики с неизвестным содержанием, шалуны использовали тени и занятость, чтобы приблизиться к глухим, слепым и неспособным использовать обоняние существам. Загрузив одну партию, работники двинулись к следующей части “гусеницы”, и оставили прошлую открытой. Бродягам неизвестны людские мотивы, но свой шанс они увидели и использовали, совершив могучий скачок внутрь поезда.
Обрадованные своему успеху, коты топтались по железному полу, красовались перед друг другом, а потом скользнули вдоль коробок, тщательно исследуя их с помощью нюха. Не обнаружив ничего съестного или интересного, кто-то из них, и уже неважно кто, предложил устроить ночлег прямо у “вонючек под носом”. В жизни нужно было перепробовать все, вот и свернулись калачиком в одном из углов.

Чуткий слух уловил приближение людей, но среагировать парни не успели. Один из них остановился прямо перед дверью наружу, отрезая путь к отступлению, и вертел в передних лапах что-то цветное и шелестящее. Потом человек гаркнул, потянулся к двери и захлопнул ее, погружая “зайцев” в темноту. Когда поезд привели в движение, парочка осознала, в какую беду попала. Ужасающий скрип колес и удаленные постукивания ударно-тяговых приборов вводили путешественника в панику. Он ползком передвигался туда-сюда, царапал поверхности и низко ворчал, как при виде здоровенного злющего пса. Не было бы там Царапана, то Журавль бы всю шерсть на себе вырвал. Дальше ー хуже. В какой-то момент один из плохо закрепленных ящиков задрожал и на одном из поворотов железной дороги наклонился, сорвался и древесина треснула от сильного удара. Вряд ли одиночка когда-то узнает, чем являлось содержимое ящика, но пахло оно отвратительно. Вагон наполнился бранью, которую передавать не стоит, но в общем никто не остался равнодушным к данному аромату. 

Такое ощущение, что они двигались целую вечность. Хотелось есть, пить, спать, очиститься ー просто уйти оттуда. Журавль был взбешен и измотан. “Никогда больше не сунусь в железную гусеницу”, кот дал себе обещание, которое может и не сдержать в будущем. Примерно в тот же момент он и заорал, что не принесло облегчения. От бессилия бродяга вжал морду в пушистую шерсть на загривке друга, пытаясь отрезать себя от вони. Вдруг поезд начал ехать все медленнее, пока совсем не затормозил. Кот приподнял уши и даже привстал. “Неужели оно правда умерло? Это я напугал его. Да так, что сердце остановилось”.

ー Слышишь? Человечки снаружи двигаются.

<- ...

Как далеко вниз по течению он ушел? Как далеко за спиной оставался валун и жалкая лужица чужой рвоты? Белый комочек уже не мелькал перед глазами, скрывшись за горизонтом, когда Росомаха пересек реку и ступил... на ничейные земли. Незнакомые ему, они окутывали ощущением безвременья. Была ещё ночь. Мерно колыхались высокие стебельки. Песчаная коса здесь уже разрасталась и напоминала полноценные земли, на которых можно было даже ютиться. Но он решил идти дальше. Дальше...
Домой?
Ощущал ли он свое место в палатке своим домом? Особенно теперь, когда окончательно поставил себя вне порядка, который презирал?

И все же он вышел к границам Речного племени в районе березового перелеска. Все же извалялся на пограничных метках, чтобы вернуть себе отголоски привычного запаха, пусть и тот, что он натянул на себя, начинал уже за несколько часов медленно стираться, разлетаясь на ветру, как семена одуванчиков, отрывающиеся от своей основы.
Он не собирался идти в лагерь.
Не в эту ночь.
Эта ночь была дана ему на раздумия и осмысления, была дана ему на то, чтобы принять решение, которое он очень долго откладывал. И пусть иногда мыслями он возвращался к юнцу, к жестокому эксперименту, жертвой которого тот стал, Росомахе казалось, что он слишком быстро переставал испытывать по поводу него угрызения совести.
"Так должно было быть", — неверный ответ.
"Так захотел я сам", — куда более правдиво и куда более ясно в глазах серого исполина.
Поэтому не нужны были пустые оправдания и попытки обелить себя с точки зрения отвергнутой и кажущейся бессмысленной морали, не нужны были предположения о том, могло ли быть иначе.
"Смерть-ягоды вызывают не мгновенную смерть, но, чтобы убить молодого оруженосца, двух точно достаточно".

Со временем он начинал жалеть более лишь о том, что не смог найти противоядие и не смог определить нижнюю границу.
Он сам не давал себе думать о том, как улыбался ему оруженосец и как верил его словам.
Возможно, с возрастом в нем что-то окончательно зачерствеет, и тогда он не будет вспоминать и о таком.

Из тяжёлых мыслей его вывел грохот железнодорожных путей.
Уже начинался рассвет, когда серый кот покинул территорию родного племени и вышел на нейтральные земли вновь. В отдалении по мосту проносился разноцветный вагонный состав, из окон которого лился замысловатый желтый свет.
Куда он направлялся? Что ждало впереди это огромное чудовище?
Росомаха замер, наблюдая за тем, как в проблесках рассвета оно удаляется в бесконечную даль, прокладывая себе дорогу сквозь туман и непогоду. Оно могло показаться диким и непокорным, но всегда оно держало лишь одну тропу, никогда не смея с нее сойти. Оно могло убить, могло внушить страх, но никогда не нарушить правило — поняв это, можно было его уже не бояться, ведь достаточно было просто знать, что, идя по своей дороге, оно не остановится.
Исполин закрыл глаза. По запаху азота можно было понять, что медленно приближался дождь. Он обещал смыть с собой и все следы, и всю грязь с его шерсти, как казалось коту тогда.

"Нужно идти", — сказал Росомаха тогда себе, и обернулся через плечо, в сторону оставленного за спиной Речного племени, где оставалось все то, с чем жил он долгие луны.
И все же, он не боялся.
Староречье, с которого он наблюдал, навевало на него воспоминания о бывшем наставнике и о юности, о собственной наивной глупости и пустых, одинаковых мечтах, которые делили между собой множества котят в детских четырех племен.
Такая нелепица...
Кот даже слабо усмехнулся, когда уцепился за это мыслью, качнул головой, и только потом двинулся дальше.

Раскат грома. Погода меняется стремительно, но к моменту, как она застигает его, серый кот успевает уже добраться до путей и даже успевает укрыться от нее, спрятавшись под железнодорожным мостом.
Он смотрел за буйством стихии со стороны. Он наблюдал, как небо обволакивают тучи, как завеса ливня скрывает от глаз все проиходящее, как бушует река, угрожая выйти из берегов. Он чувствовал истинную свободу в свободе разрушения, которая проявлялась во всех красках в момент ярости природы. Он чувствовал своеобразное удовольствие, видя, как вода слизывает камушки и землю, забирая их в свой поток, как она заходится в волнах и пене...
Чей-то оклик заставляет кота прислушаться.
Плохо различимые очертания проявляются сквозь сумрак, и в первые мгновения Росомаха хочет сказать себе, что его постигли галлюцинации... но нет. Чем ближе, тем отчетливее становилась аккуратная фигура Осы, тем явнее становилась ее пятнистая шерстка.
Что-то неприятно заскреблось. Так противно, заунывно, что воин все же выбрался из своего укрытия, чтобы выйти к ней навстречу.
Это то, чему сопротивляться вряд ли было бы возможно.

"Неужели потеряли?"
"Да что со мной вообще может случиться?"
"Ничего, просто решил прогуляться, да за луной не уследил: думал, не заметите".
Она трепетно обеспокоена, он привычно шутлив, она говорит, что волновалась за него, он отмахивается, ворча, что в этом нет никакого смысла, она говорит, чтобы они пошли домой, и кот молчит, ощущая, что за ней бы он и правда пошел.
Возможно, она бы даже выслушала и поняла его, ведь никогда еще не поворачивалась к нему спиной, даже когда он оставил ее практически одну вместе с котятами в детской. Ведь всегда была на его стороне, порой даже покрывая его маленькие отсутствия.
Если есть понятие дома, то дом — не где-то, а с кем-то. Но для Росомахи — не совсем племенем.
Их взгляды пересеклись. Исполин не шелохнулся, пока не раздался вопрос, случилось ли что.
А он ощущал, что либо сейчас должен будет пойти за ней, либо она навсегда уйдет к "ним".

Вероятно, этим и глубоким собственничеством определилось его следующее желание и его следующий порыв: он резко подался вперед, чтобы вцепиться в глотку кошки своими клыками, ощутил лишь секундный протест, смешанный с глубоким страхом и непониманием, а дальше кровь наполнила его пасть, раздался хруст позвонков, и Оса обмякла в его пасти.
Его тряхнуло.
Но он, опустив ее на землю, выдрал кусок плоти, чувствуя, как кровь заливает морду, будто то был единственный способ сохранить теперь ее с собой навсегда, не отдав ни каким-то духам, ни племени, ни миру... наивный и почти что отчаянный порыв, прерванный звуком, заставившим поднять голову и оторваться.

Почему ты?..
Голос был знаком коту даже за барьером дождя, как и темнеющая смазанная фигура. Возможно, то могло бы быть шуткой разыгравшегося, воспалившегося разума, но сейчас Росомаха был уверен, что перед ним был Выдрогрив, никто иной.
Он мог ошибиться.
Но не в этот раз.
Серый сглотнул вязкую слюну, смешанную с нитями алой крови, проглотил ком в глотке, ощущая, как почти до боли ворочается что-то в желудке, как выворачивает, но хуже — как вертится что-то в голове, в груди, заставляя желать поигнорировать гластразума и заставляя желать прогнать прочь.
Во взгляде полосатого кота исполин мог прочитать вопрос: "Что ты натворил?", который обрел звучную форму: "Зачем?"
И, может быть, опуская взор и смотря на окрапленное кровью и влагой тело Осы, исполин и сам мог бы задать себе этот вопрос?.. Впрочем, он слишком хорошо знал ответы, ведь и сейчас жажда его заключалась совсем не в том, чтобы повернуть время вспять, но в том, чтобы завершить начатое, погружая клыки в ее плоть с большей жадностью и большим стремлением успеть — ведь так мало времени, так мало шансов.
В этот миг он даже готов был схватить ее и просто унести прочь. Как добычу? Росомаха не расценивал этот акт столь примитивно, чтобы опускаться до таких сравнений. Он склонился ниже, не отводя от Выдрогрива внимательного, недоверчивого взгляда. Язык его скользнул по перепачканным щекам.
Он не испытывал угрызения совести — это оставалось им. Его раздражало лишь неприятное вмешательство, которое расценивалось как покушение на нечто близкое и личное — эти понятия находились где-то за гранью воздвигнутых им стен отрицания.
Над головой прогрохотал гром.
Выдрогрив подался вперед, чтобы приблизиться слишком резко, и в ответ на то что-то полоснуло в груди яростью, заставившей Росомаху сделать выпад, вздыбив шерсть и оскалившись, оттолкнуть его прочь мощным ударом лапы, не позволяя воину к ней подойти.
Он дышал тяжело, хрипло, наблюдая за юнцом и почти жалея, что не может просто прокусить его глотку, чтобы заткнуть.
— Помощь?! — загнутые когти вонзаются в сырую, рыхлую землю, по которой уже медленно расползается щетка трещин, но на островке, где стоит кот, то еще неощутимо, в тряске случившегося ливня и захлестывающих эмоций это вообще не имело никакого значения.
Она мертва. Ее взгляд стекленеет. Ее сердце перестало биться еще в его пасти. Ее тело парализовало в момент, когда мощные челюсти сломали ей шею.
Вы умеете воскрешать из мертвых? Ты переоцениваешь целителей, Выдрогрив...
Росомаха и сам не замечает, как, прикрыв глаза, невольно усмехается уголками губ.
— Никто из вас не смог ей помочь при жизни, и что теперь?.. Строить из себя героев ведь так просто, когда уже есть "добро и зло", — он цедит это с горькой неприязнью, с потаенными нотками обиды, перемежающимися с интонациями его голоса.
Выдрогрив не поймет. Такой же почитатель закона, которого устраивает его клетка, через решетки которой он может клеймить отличающихся "лишними" или не обращать на них внимания.
— Проваливай, — бросает Росомаха, выпрямляясь в полный рост, но не теряя того пронзительно-холодного прищура и рычания в голосе, — Придумай только какую-нибудь байку, чтобы не расстраивать Жабу слишком сильно.
Почти смешок.
Иногда розовые стекла лучше не бить.

От слов Выдрогрива кажется, что внутри завелись жирные, прожорливые черви, казалось, что они противно ворочаются в области кишок, скручиваясь, вгрызаясь в плоть, причиняя боль — противные, склизкие, от которых в пору изойтись кровавой пеной, которая зависла в последние мгновения жизни на губах юного Инееуха.
Проще было убрать его. Еще тогда. На тыквенной ферме. Проще было не слышать эту ересь и не чувствовать пронзительную горечь боли от слепых, бессмысленных слов, от которых в глотке застревало рычание и от которых хотелось разбить голову Выдрогрива о валуны, будто тогда она начала бы работать лучше.
— Ты ведь даже не знал ее, как знал ее я, — сплюнул Росомаха, вмещая в эту фразу едва ли не все отвращение и не всю желчь, которые он испытал от слов молодого воина, от этой жалкой, узкой, прогнившей системы, — И смеешь говорить о счастье, когда она не могла найти себе места, кроме добровольного заточения в четырех стенах, и когда по ночам ее мучили кошмары, где ее лапы были в крови, от которых она всю жизнь бежала...
Он даже не хотел усмехаться, будто было нечто низкое сейчас даже в подобии смеха, будто этим можно бы было осквернить ещё более пятнистую кошку, лежавшую ныне безжизненной грудой костей и плоти у его лап.
Ему было все равно, убедит ли он этим Выдрогрива. Было все равно, захочет ли он прислушаться, либо попробует объяснить все законами и устоями.
Возможно, когда-то исполин даже хотел что-то менять, видел тот же блеск в глазах других котов, что видел он в своих, глядя в отражении, но все то было пусто. Никто не пошевелился бы, чтобы разрушить действующий порядок, рискуя потерять все.
И все, чего хочет в этот миг Росомаха — это чтобы его оставили в покое. Атрофированный от мира и общества, от каждого кусочка прошлой жизни и от лицемерия, которое его окружало и пронзало, он желает, чтобы Выдрогрив исчез.
Но тот делает свой выбор, и исполин легко уклоняется в сторону, не давая юнцу себя задеть.
Мышеголовый...
Злоба ослепляет, отчего серый воитель, вместо того, чтобы дать юнцу еще один шанс просто уйти, хватает его за загривок, стискивая свои клыки до повисающего в пасти нового прилива привкуса крови и отталкивает его в сторону, тем самым оттесняя от уже бездыханного тела. Но тут же оказываясь рядом, чтобы резким взмахом лапы рассечь когтями морду и дезориентировать. Повисает восклик боли, что смешивается с шумом дождя и громом, приближающимся грохотом чудовища, чьи глаза блистают во мраке парой ярких точек, что с каждым мгновением становились все ярче, ярче... Кровь окрапляет траву, но тут же сливается с прозрачными каплями дождя.
Росомаха валит полосатого на землю. Грохот, свет нарастают, едва не оглушая. Земля трясется. Мир, кажется, постигает апокалипсис: занесенная лапа — черный силуэт в свете вспыхнувшей в небе молнии — обещающая оборвать жизнь в одно мгновение.
Одно мгновение промедления.
Его оказывается достаточно, чтобы Росомаха ощутил, как земля уходит из под задних лап, и чтобы почувствовал, как ударил в нос инстинктивный страх, когда его конечно вдруг до боли сжало ускользающим земляным потоком, заставляя стиснуть зубы и зарычать.
Выдрогрив вырывается и устремляется прочь, вырвав спасительный билет.
Серый наспех оборачивается, видя, как земляной вал, стихия поглощает Осу.
Стихии, буйной, безудержной, хаотичной, мог бы быть отдан и он.
Земля, потревоженная грохотом чудища, размытая ливнем, обваливалась, крошилась под лапами, утягивала вниз, обещая погрести, переломать под собой.
Боль была заглушена всплеском адреналина, боль не имела значения в миг, когда, едва не обламывая когти, вырвав из плена конечность, воитель рванул вперед, стараясь спастись, перемахивая через ускользающие из под лап и рушающиеся под ними островки, чувствуя, как сбивают вниз комья.
Удар сердца, второй, третий, четвертый.
Росомаха выскакивает на твердую поверхность, но тут же подается от нее прочь, ощущая угрозу от вкусившей крови природы, ощущая, как желает она новых жертв. Шерсть его была теперь грязна, ссадины зарывались глубоко под нее, а лапа болезненно ныла. Он с трудом переводил дыхание. Присутствие Выдрогрива больше его не волновало. Кот лишь молчаливо и ошеломленно смотрел за тем, как движется вниз поток, не находя уже в нем знакомой шкуры. Какой-то холодок скользнул вдоль его позвоночника в этот момент.

Если бы на то была воля стихии, они бы закончили уже на этой точке: их переломанные тела были бы погребены землей и грязью и никогда не были бы найдены, а их души навсегда оказались бы неизбежно заперты во власти сумрачного леса. Смешно, что их ждал бы единый, столь блеклый и безрадостный конец.
Но сейчас они были живы.
Они могли ощущать прикосновения ледяного дождя и то, как с каждой каплей тот хотел вогнать их глубже в землю. Они могли ощущать боль от собственных ран. Они могли ощущать скорбь — каждый по-своему, но связанный кровавой нитью с другим.
Был вопрос: стоило ли оно того? Не проще ли было все завершить? Где встретят серые глаза новый расвет и будет ли там больше солнца, будет ли свободнее там ветер, чем здесь?
Все пусто.
Росомаха жмурится, вслушиваясь в оглушающий его грохот. Хриплое дыхание с тяжестью рвется из груди. Последний клочок, связывающий его с тем, что звалось им когда-то домом, был изодран его же собственными когтями, но после безжалостно отобран вселенной, прежде чем "ритуал воссоединения" подошел к концу.
И он хотел бы сказать, что теперь впереди была лишь невесомость: подняться на лапы и двинуться прочь, пока ливень еще заливает следы — так ли много нужно?
Но то было бы поспешно.

Выдрогрив вынырнул из шума ливня, как вспышка молнии, сверкая янтарем своих глаз, пошатнул хрупкое равновесие безжалостным вихрем, заставляя щелкнуть зубами и припасть к земле, изготовившись к тому, чтобы защищаться или атаковать.
Сердце замерло в глотке, стук его тяжелый отдавал в гоуди раскатами грома вместе с клокочущим рыком, что вырвался из пасти серого воителя.
"Чего ж тебе не терпится?!" — мысль жгучая, пронизанная чувством ненависти.
Хочет ли Росомаха крови? Нужен ли ему этот бой?
Бой теперь лишь необходимость.
За правду, честь, справедливость другому можно и глотку вскрыть? Разница всегда лишь в цели, в мотиве, в краске, которой они их наделяют.
Он толкает Выдрогрива в живот, сделав рывок и оттолкнув его прочь, подается прочь, но болезненно морщится, чувствуя, как опора на травмированную лапу прошибает ее болью, хочет верить, что воитель угомонится — но нет: они сцепляются в шипящий ком когтей и клыков, беспощадно раздирая бока и спины друг друга, катясь по влажной от дождя траве, пока полосатый не находит слабое место и не сжимает до боли раненую конечность, заставляя исполина сдавленно замычать, тут же пиная юнца второй лапой в морду, стремясь попасть по чувствительному носу.
Росомаха сбивается на чернеющую перед глазами пелену лишь на миг, но этого оказывает достаточно, чтобы полосатый сжал его глотку и нанес удар.
Чтобы дальше его когти уперлись в шею, угрожая ее пронзить, а серые глаза впились в янтарные внимательно, не моргая. Но не с просьбой прекратить, с немой уверенностью и интересом, почти с ожиданием, когда тот решится.
Но того не происходит.
Бросаясь проклятиями, пытаясь возвыситься за счет иллюзорных ступеней, Выдрогрив отступает. Над головой свинцовое небо, и исполин не спешит подниматься, ощущая накатывающую волнами боль.
— Желаешь смерти, сам нанеся раны? — он усмехается, говоря сипло, прикрывши глаза, — Ты ничем не лучше меня. Разве что больше боишься взять ответственность, сваливая ее на волю случая: "там, сдохнешь где-то, я буду ни при чем".
Как все пусто.
Как все глупо.
Росомаха морщится.
В этом вся суть племенных законов и устроев: главное соблюдать принципы, не заглядывая глубже и не думая, в чем их суть, не задумываясь о том, что будет, если всколупнуть немного глубже.
Тело мало хочет слушаться, но с трудом исполин переворачивается, чтобы приподняться, тут же закашливаясь, но мотая головой, стараясь прийти в себя. Лапы вздрагивают. Взгляд соскальзывает к обвалу.
Неспешно кот удаляется прочь, волоча свой хвост и растворяясь в дымке нового дня.

В небытие.
Конец игры.