Разумеется, Прибой мог бы отправить на Утесы того же Горчака, но раз сказал — делай, иначе нечего было языком чесать. С момента «поимки» Малиновки прошло несколько дней, в лагере он ее не видел, или специально не замечал, глаз все отказывался цепляться за трехцветную шерсть, а голова была забита явно не племенем Ветра. К тому же, возможно они уже совсем скоро вернутся на свою территорию, и воитель строго держал мысль о том, что водить дружбу с иноплеменными — себе дороже. У него достаточно претендентов на товарищей среди своих соплеменников.

Решил выбраться с утра: быстро поднимется вверх по течению, отыщет этот злосчастный мох, бросит у входа в детскую, а там уже королевы сами разберутся — махать им перед носом Малиновки Прибой бы точно не стал, как и лишний раз напоминать о себе. Порычали, поворчали, поязвили, и хватит с них.

На деле все оказалось намного сложнее. Прибыв на место, воитель еще долго выискивал этот шар, отброшенный куда-то к кустарникам. Он был готов поклясться, что это было прямо здесь, на пяточке, где стоят его рыжие лапы, но как бы воитель не переворачивал чуть ли не землю кверху, собранного мха не заметил.

«И куда он подевался? Кто стащил?»

Речной шумно выдохнул, вложив в это действие все свое вскипающее негодование. Каким мышиным пометом он сейчас занимается, и Предки ему свидетели. Что, после смерти его погладят бесцветным хвостом по спине и скажут, какой он большой молодец? Если нет, то это все точно того не стоило. Теперь он рассчитывал на награду — потому что, нехотя, сквозь крепко сжатые челюсти от всего абсурда, Прибой оглядывает камни и выпирающие корни из земли на наличие нового, свежего мха.

«Все когти теперь в земле испачкал. Звездоцапова дочь! Да чтоб ты себе вторую лапу вывихнула».

Уши прижимаются тесно к голове, хвост яростно рассекает воздух, но из пасти свисает долгожданно скатанный шарик. Настолько сильно он сейчас ненавидел эти Утесы и Малиновку, что у рыжего запульсировали виски. Но еще сильнее он был в «восторге» от самого себя: ну каков рыцарь, благородный, без тебя бы никто не справился, конечно. Если бы не обронил, что вернется сюда, то ничего бы и не было. Досыпал бы сейчас в палатке и не рвался вперед рассвета.

Прибой был уверен, что Ветрячка уже и забыть забыла о том, что он на эмоциях тогда ляпнул. Но он — нет, куда ему, Цаповы принципы.

В мыслях рыжегривый уже весь изошелся, обругал воительницу с головы до пят, полил ее всевозможными, не самыми приятными словами, и тяжелой раздражённой поступью шел обратно в лагерь, резко отбрасывая мелкие камни, встречавшиеся на пути. Выместить поднявшуюся злобу хотелось хоть на чем-то.

Дошел до мелководья. Страшно хотелось пить, горло зудело, сжималось от всех обрушенных пророчеств на Малиновку. Взгляд метал молнии, грудь раздувалась от горячего жжения внутри. Воитель рывком кинул мох, покосился на него чуть погодя, мечтая разорвать его в пух и прах, но все, что златоглазый сделал, это снова глубоко вздохнул. Присел у кромки воды, полакал немного, и стало полегче. Осмотрел когти — под «крючками» забилась влажная почва. Рот искривился, а лапы тут же вошли по локти в тихую реку.

Спонтанное решение пришло неожиданно, но оно было очень вовремя: перед тем, как за спиной послышались неспешные шаги, Прибой уже зашел глубже и окунулся с головой, исчезая под серебристо-розоватой толщей.

Иногда Прибой думал, что, даже родившись в другом племени, он все равно оставался бы неравнодушным к бурному потоку реки или спокойной глади озера. Голова расслаблялась, тело, охваченное напряжением, понемногу успокаивалось, а беспокоил воителя только один ритм: в реке нужно держать темп и дыхание.

Речной сделал еще несколько заплывов от берега до середины озерца, и вскоре решил, что хватит — над поверхностью наконец показывается вытянутая рыжая морда и острые треугольные уши. Вода, подобно водопаду, что расположился не так далеко, — отсюда был слышен его пенящийся рев, — стекала быстрыми струйками с плеч, спины и изгибалась у шеи. Прибой быстро отряхнулся, провел языком вдоль лапы скорее для вида, и даже не взглянул на появившуюся Малиновку.

Что здесь делала кошка, рыжего не интересовало. Может, ей нравится падать, а, может, по душе, когда ее несут Речные воители. Вот и попытала удачу наткнуться на еще одного, на тех же Утёсах, откуда Малиновка, видимо, и возвращалась. Рыжегривый хмыкнул, лениво махнув хвостом. Теплилась еще надежда на то, что они с Ветряной больше никогда даже глазами не встретятся, но трехлапая оказалась то ли настырной, то ли глупой. Им не о чем говорить — Прибой показал свое отношение еще тогда. Вынужденное соседство совсем не повод вечно брести где-то сзади и дышать в макушку, ведь именно это воитель сейчас чувствовал.

Тем не менее, гнев отступил. Прохлада воды все еще била тело в отрезвляющем ознобе, не разрешая распыляться почем зря: стоит лишь зубы стиснуть покрепче, чтобы десна побелели и проступили бугры желваков, чтобы дрожь стала совсем незаметной.

Спустя несколько минут молчания и полного игнорирования воительницы, Прибой позволяет себе скользнуть скучающим взглядом вдоль трехцветной. Хмыкает, отмечая про себя, что выглядит та уже получше. По крайней мере без дополнительной шины и перевязок на лапе — значит, ничего серьезного.

Ветряная зачем-то воспроизводит начало их разговора, в частности слова рыжего воителя, на что он едва удивленно ведет ухом. Что она хотела? Вывести его снова? Будет много зубы свои показывать — так тут река недалеко, в одном лисьем хвосте. Кролики быстро тонут.

— У меня появилась личная преследовательница? — криво ухмыляется Прибой, оставляя после себя влажную дорожку из капель. Теперь хотелось на солнце, погреться и, может, даже чуть вздремнуть, — Ну надо же. Лестно, — кратко, с ноткой надменности произносит воитель, проходя мимо Малиновки ко мху и резким движением откидывая получившийся шар к ее лапам, — Твоя потеря нашлась, под кустом завалялась.

Лгал и не краснел. Разумеется, даже в мыслях не было сообщать кошке, что он собрался в самоволку к Утесам, сам собрал новый мох и сам собирался тайком пронести его в лагерь. Пусть думает иначе, у Прибоя и так вся грудь горела от собственной гордости.

— Губу раскатал, — воительница хмыкает, заражая этим же Прибоя.

Ну еще бы. Он рефлекторно напрягся и сдвинул брови к переносице: эти «случайные совпадения» происходят уже дважды. Он не собирался снова обретать попутчика на обратном пути, в лице Малиновки уж точно — одного раза вполне хватило, чтобы навсегда обрубить подобного рода желания. Обещание, опрометчиво брошенное, выполнено, пусть никто не ждал от него результатов, и теперь черед расходиться: племя Ветра совсем скоро отправится домой, но вместо того, чтобы ликовать и праздновать это событие, она сидит здесь. Вцепилась своим Цаповым взглядом, прищурилась и будто хотела что-то сказать по первости, но передумала.

Прибой тем же не отвечал, пусть и очень хотелось. Все тело сводило от этой назойливости, от запаха горелой пустоши, отпечатавшегося на его шкуре, и воитель собирался с силами, чтобы не выдать себя неконтролируемым тихим рыком недовольства. Он для вида раздраженно повел плечом, безучастно оглядывая местность и задержавшись на морде воительницы лишь единожды, но за этот миг успевший уловить изменения в ее выражении. Не до конца понимая в чем именно обстоит дело, воитель провел лапой вдоль скулы, словно это не диалог двух, а одолжение одной из сторон.

— Если это своеобразное прощание с Речным племенем, — равнодушно произносит воитель, наконец взобравшись на прибрежный камень и подставив еще не до конца проснувшемуся солнцу влажные спину и плечи, — то беги скорей к плакучей иве, сделай надсечку на стволе, мол, «здесь была...», — Прибой прикрыл глаза, во весь рост вытягиваясь вверх, и долгожданно хрустнул шеей, — Или до водопада доковыляй, он тут недалеко, раз заняться тебе больше нечем.

Впрочем, вид Малиновки говорил сам за себя и ее отношение к любому роду водоемам: вода, спокойная в ночи, к утру начала менять течение и вести себя смелее. Пару раз она набрасывалась на берег резче обычного, и от Прибоя не укрылись мелкие шажки воительницы назад. Сколько бы он не наблюдал ужас в глазах Ветряных при виде реки, это было занятно каждый раз. Ощущение превосходства подстегивало насмешливо хмыкать, а в голове представлять сочные картины того, как Малиновка, оказавшись по горло в воде, брыкается, беспомощно вскидывает лапы на поверхность и давится холодным воздухом.

— Не укусит, — бросил он, наконец позволяя себе вонзиться взглядом в трехцветную морду, — Если с дуру не зайдешь глубже положенного, — а после вздохнул с негромким цоканьем, — Разумеется мне это нравится, вы так же в восторге от, — «кроличьего помета», — забега до кроличьих нор.

Воительница еще что-то говорила ранее про «мило», но Прибой не решил должным отвечать на стократ преувеличенную любезность Ветряной. Мило с ее стороны было бы исчезнуть с поля зрения рыжебокого, желательно насовсем, без затянутых речей благодарности. Ему начинало казаться, что это наигранное — конечно наигранное, каким оно еще должно быть? — «спасибо» слышится в каждой фразе Малиновки и это не могло не раздражать. Прибой тихо фыркнул, глядя на кошку сверху вниз, и надменно приподнял подбородок, сверкнув едкими золотисто-зелеными глазами.

— Что, в родном племени бедняжку никто не замечает? Решила набиться мне в подружки? — изо рта вырывается смешок воспаленной неприязни, — Чего тебе надо от меня?

Отредактировано Прибой (13.06.2022 08:56:41)

Малиновка молчит. Вопросительно смотрит, словно не решаясь о чем-то спросить, и Прибоя внутри это только подстегивало. Непонятно, чем именно действовала воительница на нервы: одним своим существованием или были все таки другие факторы, слившиеся в целый комплекс оправданной желчи. Это жгучее чувство в груди наливалось необъяснимой неприязнью каждый раз, стоило ему просто посмотреть в ее сторону. Равнодушие проверку прочности с треском проваливало, Прибой ощущал это, но не мог позволить себе потерять лицо. Глаза единожды сощурились, голодно сжирая Малиновку в надежде выведать все то, о чем воительница молчала, но все казалось напрасным.

— Спустись с небес на землю, Прибой.

Снова этот тон — холодный, абсолютно заслуженный, и вместе с этим до боли раздражающий. Его тянуло другое: вывести Малиновку из себя, заставить яростно смотреть, вдыхать раскаленный воздух и чувствовать, как она готова сорваться на крик, выцарапать ему все глаза за это отношение к себе. Однако воительница упорствовала, приподнимала свой острый подбородок, отворачивалась и продолжала не издавать ни звука. Она просто отошла чуть дальше, развернувшись к нему затылком. Прибой ощутил новый всплеск возмущения под самым горлом. Это было похоже на детскую обиду, ни с чем не сравнимую в юном возрасте, настолько глупо это выглядело, что воитель скрипнул зубами.

«Мышеголовая дура», — вертелось в голове вихрем и стремительно распространялось вдоль тела.

Импульсивность жадно съедала остатки благоразумия, оставшиеся под черепной коробкой. Раз Малиновка могла себе позволить повернуться к нему спиной, то он имел полное право резко спрыгнуть с камня, подойти сзади и рывком повернуть ее к себе. В тот момент воителя едва волновала реакция Ветряной, возможные попытки оттолкнуть его, ведь с этим Прибой сам справлялся прекрасно. Он предпринимал все возможное, чтобы стереть с морды трехцветной эту намечавшуюся улыбку, с какой она явилась сюда, это выражение взгляда, вопрошающее и разочарованное одновременно, неуместные попытки в разговор. Они не товарищи и никогда ими не станут. Речной хотел, чтобы она презирала его так глубоко, насколько смогла бы, только бы не видеть это участие по отношению к воителю. Прибой не позволит. И сколько же еще подобных породила эта вынужденная близость сожительства бок о бок?

— Я оказался прав? — вместо того, чтобы гневно оскалиться, рыжегривый внезапно рассмеялся до появившейся паутинки в уголках глаз и напустил на себя образ самого дружелюбия во всей возможной красе, — Ну что, подруга, обсудим, скольких кроликов ты успеешь поймать, когда вернешься обратно в степь?

Не проходит и секунды, как выражение морды Прибоя меняется на суровое, непроницательное и ничего не значащее.

— Так ты это видишь? — Речной подавляет в себе всякое желание толкнуть Малиновку, убирая напряженную лапу с ее плеча, — Не смей поворачиваться ко мне спиной, когда я разговариваю с тобой, — Прибой выдерживает ее взгляд, отвечая тем же хладнокровием, каким воительница одарила его парой минут назад, — Мы с тобой разные. То, что я тебе однажды помог, ничего не означает, я не требую от тебя что-то взамен, мне ничего не нужно, — кроме этого детского отмщения в ответ разве что, но воителю понадобится просто вернуться в лагерь, чтобы выкинуть эту сцену из своей головы. Элементарнее в его жизни ничего не было, — Я не стану испытывать на прочность Воинский закон и заводить дружбу с той, с кем — не сегодня, не завтра, но, возможно, лун так под шестьдесят — однажды могу встретиться в битве. Это ты спустись на землю, Малиновка.

Прибой процеживает последнюю фразу и наконец отходит.

Прибой хотел немного успокоиться, все это было уже слишком, но Малиновке удавалось из раза в раз выводить его из себя, настолько, что он уже начинал забывать причину ссоры: была ли она стоящей, а не придуманной из воздуха, просто что бы было не так скучно? Он багровел от злости, в лапы била знакомая пульсация и покалывание, зубы точились друг о друга со скрипом. Воитель не слышит Малиновку: пока та рьяно старается ему что-то объяснить, он лишь нервно посмеивается, закатывает глаза и ощущает себя до краев наполненным гневом.

— Я думала, в твоей голове...

— Предки, какая же ты твердолобая.

— ...больше мозгов, чем у рыбок...

— Упрямая.

— ...которыми вы питаетесь.

— Невыносимая.

Голос Прибоя перекрикивал слова воительницы. Он бессовестно перебивал, говорил с ней одновременно, чувствуя, в какой бессильной и тупой ситуации находится: рядом с Малиновкой все казалось таким — бессмысленным. Она усмехалась, наверное, думая, что здесь самая умная, это бесило до состояния одного случайного касания оголенного нерва. Холод и надменность так красиво и естественно переплетались в ее выражении лица, что на одно слепое мгновение напряженные лапы, прежде желающие вверх дном перевернуть всю почву вокруг, стихают и останавливаются. Прибой смотрит на Малиновку прямо, немигающим взглядом, почти самого себя ненавидя за то, что воспаленная голова на одну долю секунды нашла нечто в ней: неказистой, глупой, вредной.

— Да что ты, — воитель оскаливается, — Еще недавно эти рыбки помогали вам отрастить брюхо, — тело начинает движение по кругу, не выпуская из его центра трехцветную, — Но кроличье дерьмо — ваше любимое лакомство с детства, ужасно по нему соскучились, видно.

Рычание, вибрацией отдающее в глотку, вдруг отлегло, когда кошка заговорила другие, совершенно иные слова, вкладывая в них настолько далекий и дикий смысл, откуда-то взявшийся подтекст, — видимо, настолько Малиновке желанный, — что Прибой в недоумении заткнулся. Выжидательно глянул на нее исподлобья, сощурил глаза, а после брезгливо сделал шаг назад. Верхняя губа слегка приподнялась, а в глазах блеснул смешок удивления и высокомерия.

— О, — прыснул воитель, насмешливо сощурившись и пошевелив усами, — Интересно получается. Я тут, значит, — он склоняет голову и беззастенчивым, наглым голодным взглядом сверлит воительницу, — О дружбе, о товариществе, о крепком плече рядом, на которое можно положиться. А ты, — Прибой меняет тембр голоса на елейно-медовый, опуская его ниже до хрипотцы, — Совсем не об этом. Неужели я запамятовал, и первый пункт Закона гласит об интрижках и свиданиях? Причем здесь кошки, Малиновка?

Прибой усмехался. Он практически шептал и не мог перестать в доводящем до смешного изумлении таращиться на воительницу. Воитель не думал сдерживать хохот в раскаленной груди, он хотел видеть чужую реакцию и узнать еще больше того, о чем она думает. То, что она успела надумать, пока обстоятельства были сильнее их желаний, или, по крайней мере, желаний Прибоя — доставить трехлапую в лагерь и поскорее отделаться от нее.

Это было настолько забавно, что злость куда-то исчезала. Она медленным потухающим огоньком еще обжигала горло, разъедала глаза струйками дыма, но было терпимо. Все остальное сказанное Прибой слушал в половину менее интенсивно, его внимание было приковано к этому леденящему взгляду, и он неверяще приподнимал брови все выше, округлял глаза, стоял, как вкопанный, и мог только тихо дышать. Ему ведь не послышалось — она и впрямь имела в виду «кошек» и «дружбу» как нечто с двойным дном?

— Да что у тебя в голове? — сквозь порывающийся смех произносит воитель. Он прочищает голос, качает головой, не переставая насмешливо улыбаться, и проходит мимо Ветряной. Хотел идти в сторону лагеря, здесь ему делать больше нечего, но приостановился у бока Малиновки. Прибой наклоняет голову ближе к ее уху, смотря исключительно прямо, и произносит вдруг холодно и презрительно, — Мерзость.

И, отбросив свернутый мох с дороги, решительно направился к главной поляне.

«Ты — мерзость».