Его никто не услышал. Не понял или же не обратил внимания, а если и услышал, то виду не подал, и голос Сойкоглаза жалким затухающим эхом всколыхнул воздух и одиноко затих. Но на смену ему сразу же пришли иные звуки: отрывистые, громкие и доносящиеся будто бы отовсюду; командный зов Кометы – властный, решительный, но с досадно проскакивающими нотами волнения – и вместе с ним – агрессивный рык Сабельника; увещевания Полуночника, проскочившего мимо ошалевшего оруженосца, всё так же бестолково скалящегося в пустоту перед собой, и серебристый голосок Ивы, не желавшей остаться в стороне по настоянию брата, к явной досаде последнего.
И ещё один звук. Тот, что ни с каким другим захочешь спутать – не сумеешь. Утробный низкий рёв и топот массивных лап-копыт; треск ломаемого под их тяжестью наста и шорох оседающего снежного крошева, взбитого ими же мерцающей ледяной пылью выше кошачьих голов. А ещё – дробный, неотделимо вколачивающийся в беспорядок вокруг, стук сердца самого Сойкоглаза.
Он никогда прежде не слышал ничего подобного. От оглушительного воя и грузных частых шагов явно немаленького животного – хищника ли? Травоядного? – вдоль позвоночника ученика прошлась колкая волна озноба, а в следующее мгновение его неожиданно настиг твёрдый голос соплеменника.
– Сойкоглаз. – Сабельник не разменивался на лишние слова, говоря чётко и по делу. – В укрытие. Быстро.
И паника неожиданно отступила. В груди стало теплее, как будто бы свободнее, так что каждый вдох перестал ощущаться как последний; туман в мыслях рассеялся, и Сойкоглаз расправил плечи и коротко кивнул старшему воителю.
А затем – очертя голову метнулся в противоположном направлении. Не потому что не понял, чего от него ожидали, а потому что там, впереди – Комета. Его путеводная звезда и сердце племени; надежда на светлое будущее для подрастающих поколений и просто молодая кошка, которой слишком рано было погибать так самоотверженно и непростительно глупо.
Он ей не позволит.
– Эй, ты! – зарычал оруженосец зверю и наугад взмахнул когтями. – Сюда! Давай же, лисье отродье!
Но тот не заинтересовался слепым противником, то ли не заметив его и увлёкшись кем-то другим, то ли решив оставить лёгкую добычу напоследок, и Сойкоглаза это ничуть не устроило; страх за себя придал ему сил, а опасения за соплеменников – безрассудства. Он приник к земле, напряг задние лапы и, выждав паузу между ударами копыт, бросился вперёд, громко крича:
– Ну же! Ты… А-а-а-у-у! – И мгновенно затих.
Хруст – не снега, но его собственных костей – заглушил котику пронзительный и ничуть не мужественный вой, невольно вырвавшийся из его глотки. Немыслимая тяжесть обрушилась на хвост и вмяла его в утоптанный настил, но тотчас исчезла. И ученик, по инерции сделав несколько путаных шагов, провалился лапой в глубокую рытвину, оставленную диким животным, и непременно рухнул бы мордой в снег, если бы не Ива, неизвестно откуда возникшая на его пути и смягчившая падение своим плечом.
– Решил в храбреца поиграть? – прошипел Сабельник, удивительным образом вновь оказавшись где-то поблизости, и Сойкоглаз, жмуря глаза от боли, только закусил губу и отрицательно качнул головой. Он не смог отстраниться от бока сестры и ответить, боясь, что стоит ему открыть рот, как с языка мгновенно сорвётся унизительный скулёж и ничего более. – Поднимайся.
И он бы рад встать, да только лапы – что размякший от сырости рогоз, а внутри всё стенало от неожиданно острой боли. Оруженосца никогда не били всерьёз, он не знал ни вывихов, ни переломов, ни жестоких, какими они подчас бывали, тренировок учеников. И был потрясён и огорошен новым неприятным открытием: боль может быть нестерпимой.
– Комета! – вдруг воскликнул Пузырник, и Сойкоглаз, рывком отшатнувшись от целительницы, едва ли не теряя сознание от пережитого кошмара – первого, но не последнего в его жизни, – медленно открыл глаза и глухо застонал.
«Нет-нет-нет! Только не она!» – с отчаянием подумал он и тут же содрогнулся от очередного приступа неприятных ощущений; му́ка, доселе терзавшая тело, прокралась и в душу и теперь нещадно полосовала её когтями, рвала зубами и исступлённо наносила удар за ударом, вырезая на сердце молодого кота второе жестокое открытие: повреждённый хвост – это не пик болевого шока.
Существовали вещи в разы серьёзнее. А именно:
– Она не дышит.
«Не дышит». – Вот оно. И Сойкоглаз перестал дышать тоже.
Цикада озвучила увиденное ровным хорошо поставленным голосом, словно в насмешку над ним, слепцом, не сумевшим хоть как-то предотвратить трагедию, а тот скрипнул зубами и, шатаясь, точно мяты объевшийся, побрёл в сторону павшей предводительницы. Он не замечал, что зверь уже покинул лагерь; не знал, сколько котов успели пострадать и сколько палаток оказались разрушены; не слышал, что говорила Ива, и не чувствовал, вёл ли его кто-нибудь, или же он брёл сам, на ощупь, волоча по земле раненый хвост и не полагаясь ни на нюх, ни на вибриссы, но на негромкий гомон голосов соплеменников, сгрудившихся около Кометы.
Отчего-то называть её бездушным «телом» язык не поворачивался.
И почти сразу же ученик предсказуемо врезался в кого-то.
– Извини, не заметил тебя, – истерично хохотнул он и дерзко, почти грубо, напролом протиснулся вперёд, игнорируя возмущённый ропот.
Сойкоглаз выбился в первые ряды, чтобы застыть и раскрыть рот, вбирая в себя головокружительный аромат предводительницы, оттенённый запахами свежего снега и мёрзлой земли, и мгновенно поморщиться, ощутив смрадный дух незнакомого зверя и тонкую, едва уловимую ноту свежей крови.
А после ссутулился, согнулся, точно надломленная ветром иссохшая ветвь, запрокинул голову и душераздирающе взвыл.
Отредактировано Сойкоглаз (21.01.2019 00:03:59)